Хозяева старой пещеры

Браун Жанна Александровна

Или нет… Нашим войскам угрожает окружение. Со всех сторон наступают вражеские танки. Бойцы растеряны. Командир убит. Тогда дядя Степан хватает знамя и, выскочив из окопа, хрипло кричит: «За мной, ребята! Ур-ра-а! Не посрамим трусостью землю русскую!»

Странно, почему у дяди Степана на портрете нет орденов?

— Бабушка, а дядя Степан был героем?

Бабушка недовольно поджала губы.

— Тебе обязательно героя подавай, а просто человека — это мало?

— Да нет… я не о том. Ну, он тоже, наверное, совершил что-нибудь героическое?

— А

как же. Шашку в руки — и «Ур-ря!» — насмешливо сказала бабушка и вдруг рассердилась: — Работник был дядя Степан, настоящий работник. Он и на войну пошёл, как на работу — тяжёлую, страшную и нужную. Ушёл и не вернулся. Великая ему память, Алёша, за это. За всех нас. И обидно мне, что для тебя только тот и герой, кто «ура» кричит и шашкой машет…

«Как же так, — подумал Алёша, — как же так? Ушёл и не вернулся… и ничего, ничего после него не осталось. Только портрет… Нет, не может человек так просто уйти, словно его никогда и не было. Не может. Что-то же должно после него остаться?!»

Он пристально, с каким-то новым для себя интересом вгляделся в портрет, словно ища в нём разгадку. Ему вдруг показалось, что солдат слышит и видит всё, что происходит в комнате, и ему неловко и непривычно сидеть день за днём просто так, ничего не делая… Будто он присел на минуту отдохнуть после тяжёлой работы, сложил усталые руки на коленях и задумался.

Интересно, о чём он думает? И какой он был тогда, когда строил этот дом? О чём он мечтал? Ведь все люди о чём-нибудь мечтают…

Кто-то громко застучал в сенцах, чертыхнулся, налетев на пустое ведро. Дверь распахнулась, и в комнату вошёл старик Матвеич, тот самый, что привёз Алёшу в деревню. У порога он снял свою зелёную пограничную фуражку, повесил её на крюк и не спеша пригладил обеими руками редкие седые волосы на висках.

— Сумерничаешь, значит?

— Сумерничаю, — ответил Алёша.

— Ишь ты… — Матвеич достал кисет и свернул толстую цигарку. Едкая струя махорочного дыма вышибла из глаз Алёши слезу. Он замахал руками, разгоняя дым, и закашлялся.

— Зыбкий, — осуждающе сказал Матвеич. — Нешто мужик должен махоркиного духу бояться?

— Я… я не боюсь. Я просто не привык, — запротестовал Алёша.

— Оно и видно, — Матвеич покрутил головой и сел на табуретку у стола, широко расставив ноги в больших кирзовых сапогах. — А бабка-то где?

Вошла бабушка. Увидев Матвеича, она вытерла руки о фартук и зажгла электричество. В комнате сразу стало уютнее.

— А я слышу — что-то стукнуло. Думала, Алёша…

Матвеич кашлянул в кулак и, поплевав на палец, притушил цигарку.

— Шёл мимо, дай, думаю, зайду, не надо ли чего? Люди вы в наших местах необжитые, да и Лида перед отъездом наказывала забор подправить и в чулане замок навесить.

— Спасибо. Я рассчитаюсь за работу.

Матвеич искоса глянул на бабушку из-под дряблых красноватых век и насмешливо хмыкнул:

— Ишь ты… с деньгой, значит.

— Я, право, не хотела вас обидеть, — растерялась бабушка, — но так уж водится…

— Так

уж исстари ведётся — за копейку сердце бьётся? — сказал Матвеич, посмеиваясь. Толстые, как два помазка, усы его при каждом слове смешно подрагивали прокуренными до желтизны концами. — Иное дело деньгой ценится, иное — добрым словом славится, вот так-то, красавица. Деньга сквозь пальцы струйкой текёть, красно слово с людьми живёть.

Бабушка всплеснула руками.

— Это великолепно! Да вы настоящий клад, Матвеич! Я обязательно всё это запишу.

— Ишь ты… понравилось, значит? Я тебе, молодуха, полную избу присказок наговорю, коль захочешь, а сестре своей отпиши: Матвеич, мол, твой наказ выполнил. Завтра, как с лошадьми управлюсь, так и начну.

— Обязательно напишу. Спасибо вам, Матвеич.

— Не мне спасибо говори, — строго сказал Матвеич и кивнул на портрет дяди Степана, — вот кому. Для него делаю.

— Вы знаете дядю Степана? — удивился Алёша. Всё это время он сидел тихо, примостившись на маленькой скамеечке у ног бабушки, и внимательно прислушивался к разговору.

— Степана-то? — Матвеич вздохнул и опустил жилистую руку чуть ниже голенища сапога. — Вот с таких годов знаю.

Белые брови Матвеича дрогнули.

Он опустил голову и забарабанил пальцами по колену. То ли о чём-то задумавшись, то ли что-то припоминая.

— Хороший был мужик, природный, — наконец сказал Матвеич.

— Как это природный?

Матвеич потрепал Алёшу по плечу и кивнул бабушке:

— А малец-то у тебя вострый растёт, сметливый. Вот и Степан такой же был. На всякое явление жизни своё понятие имел.

— Это верно. — Бабушка сняла очки и стала медленно протирать стёкла носовым платком. — Жаль его. И Лидию жаль.

Матвеич согласно кивнул.

— Как не жаль. У нас в селе, почитай, в каждой избе такая памятка висит. Им-то что, — он кивнул на Алёшу, им невдомёк, что за люди были. Висят себе портреты на стенах, вроде грамоты. А для меня каждый из них, как живой, и посейчас. Эх, да что говорить! — Матвеич закурил цигарку и поднялся. — Бывайте. Завтра зайду.

— Нет, нет, — бабушка надела очки и встала из-за стола. Стоя она была почти на голову выше Матвеича. — Сейчас чай вскипит. Очень вас прошу. Алёша, а тебе пора спать.

— Ну, бабушка… — взмолился Алёша.

— Со-олдат Алёха! Вы-ыполнять приказание! — зычно гаркнул Матвеич и замер по стойке смирно, грозно шевеля усами.

Алёша невольно рассмеялся, вздохнул и с удручённым видом принялся стелить постель.

Бабушка открыла окно. В комнату пахнуло вечерней свежестью, сладковатым запахом свежескошенного сена с поймы реки и огуречным цветом.

Алёше не спалось. Сквозь неплотно прикрытую дверь из соседней комнаты пробивался свет. Матвеич пил чай вприкуску, с хрустом разгрызая сахар. Бабушка негромко позвякивала ложкой о край стакана и что-то говорила. «Вот так всегда, — обиженно подумал Алёша, — когда что-нибудь интересное спать!» Он прислушался к разговору.