Хозяева старой пещеры

Браун Жанна Александровна

— Так этт-та ж не мы, правда, Сань? Эт-та ж они, заборовские… Кимка с Гошкой… они первые начали, правда, Сань?

— Ну, уж не знаю — они ли, вы ли, а только с души воротит, на вас глядючи. Ровно враги какие…

— Так мы ж разве что? Мы ж ничего, тёть Маш, правда, Сань? Кабы они сами не начали… Понаехали сюда и эт-та… как его… порядки свои устанавливают, будто эт-та… как его… пещера на ихней земле. А земля-то наша, правда, Сань!

Митька совершенно не мог говорить спокойно. Даже в классе, отвечая урок, возбуждённо перебирал ногами, готовый каждую минуту

сорваться и лететь, сломя голову, куда глаза глядят. Вот и сейчас он прыгал возле Саньки, то и дело хватая друга за руку, словно ища поддержки. Широко распахнутые голубые глаза его так правдиво и убедительно светились, что тётя Маруся не выдержала и, легонько, для острастки, хлестнув Митьку тряпкой по ногам, усмехнулась.

— Весь горох просыпал, ай ещё про запас оставил? Тогда слушай, что я скажу. Чтоб эту орудию свою завтра же утром разобрали по косточкам, понятно? Я на них и в войну нагляделась. А ты, Аника-воин, — она повернулась к сыну, — давай топай домой под арест — отец-от вернётся, он тебе живо трибунал устроит. На-ка, держи орудие, будешь заместо меня полы домывать — вона сколь времени из-за вас потеряла, а мне ешшо к занятиям подготовиться надо. — Она сунула Саньке тряпку и, отряхнув юбку, вдруг коротко, по-девичьи взвизгнула: — Батюшки-светы! Да никак я в одном исподнем!

Испуганно оглядевшись по сторонам, тётя Маруся выхватила у растерявшегося Саньки тряпку и, прикрыв ею голые плечи, скрылась во дворе быстрее злополучного снаряда.

Санька понуро поплёлся следом за матерью.

Митька присел на лафет пушки, заложил в рот оба указательных пальца и свистнул.

Мальчишки, пережидавшие грозу кто где, стекались теперь к нему со всех сторон «кладбища».

Нетерпеливо постукивая по лафету голой, потрескавшейся пяткой, Митька дождался даже пятилетнего Кузьму, ковылявшего через весь пустырь на тонких кривых ногах. Когда все были в сборе, Митька встал, заложил руку за единственную лямку штанов и, подражая Саньке, внимательно оглядел притихшее воинство. Затем, слегка ссутулив круглые плечи, он, за отсутствием карманов, сунул руки в боковые прорехи штанов.

— Генерал — от своих удирал! — фыркнула Юлька. Она чуть совсем не вылезла из-за трактора, так боялась пропустить хоть слово.

— Товарищи! — торжественно начал Митька и, не выдержав, зачастил, посыпал горохом: — Давай, ребя, все по домам — и сидеть тихо. Никому ни слова. А завтра эт-та… как его… как только пастухи пригонят коров на утрешнюю дойку — все сюда, понятно? Тётя Маша пойдёт доить коров, а мы… эт-та… как его… пушку быстро перекатим на берег и замаскируем. Пусть она, эт-та, думает, что мы разобрали, — и он первый захохотал, донельзя довольный своей придумкой.

10. Смелый замысел, или авоська

— Юлька, слушай, — горячо зашептал Ким, когда «кладбище» опустело, — я такое придумал… такое… Мы её утащим!

— Кого её?

— Пушку! Вот здорово будет, правда?

— Отлично! — обрадовалась Юлька, ещё не совсем понимая, каким образом они смогут её утащить.

— Прибегут приборовские утром, а пушечка-то

тю-тю! — продолжал Ким. Узкие, словно прочерченные куском угля глаза его возбуждённо светились. — Эге-гей! Они думают, что мы дураки, а они сами лопухи! — он схватил Юльку за плечи и завертелся вместе с нею в диком, воинственном танце.

— Ага! — кричала Юлька, забыв о всякой осторожности. — Лопухи, лопухи, лопуховичи!

— Ястреб-то, Ястреб! Ох, и взовьётся, когда узнает! — хохотал Ким. Он взмахнул руками и в изнеможении повалился на траву.

— А Митька? Митька, наверное, в обморок упадёт! Вот, а вы ещё не верили… хорошо, что я увидела… — тяжело дыша, сказала Юлька и уселась рядом с Кимом. — А как же мы её утащим?

Ким перевернулся на живот и, сорвав травинку, прикусил её крепкими желтоватыми зубами.

— Ночью…

— Как ночью? Кто же нас отпустит?

— А мы здесь подождём, пока стемнеет, и спрашиваться ни у кого не надо будет, — спокойно отозвался Ким. — Чем здесь плохо?

— Да-а… Мама знаешь, как тогда Гошку ругала, когда вы в плен к Ястребу попали и поздно пришли домой? Даже никуда ходить ему не разрешила…

— Сдрейфила? Эх ты… меня, думаешь, по головке гладили? Мать прямо с поезда — и за веник, так уходила, до сих пор бока чешутся, а потом сама же примочки на синяки ставила… Грозит к бабушке в Ленинград отправить…

— Подумаешь… Я бы хотела в Ленинград — там цирк, кукольный театр… жаль, что у нас там бабушки нет…

— А по мне, так здесь куда лучше, — решительно объявил Ким, — делай, что хочешь, и ничего тебе не говорят: мать целые дни на работе… сегодня опять весь вечер в университете просидит… А в Ленинграде у меня знаешь какая бабушка, ого! — Ким сморщил нос, вытянул губы трубочкой и затянул тонким, расслабленным голосом, словно у него болел живот: — «Кимушка, не бегай, бегать неприлично! Кимушка, не клади локти на стол… Кимушка, воспитанные мальчики громко не смеются…» Тьфу! Не по мне такая жизнь!

Юлька рассмеялась, уж очень смешно Ким передразнил бабушку, и, придвинувшись к Киму, серьёзно спросила:

— Ким, вы теперь на всю, всю жизнь здесь останетесь?

— Наверное, а что?

— Так, — вздохнула Юлька. — Мама всё время говорит, что ей уже здесь надоело, что она совсем язык забыла…

— Ничего себе — забыла! — возмутился Ким. — На перемене поймает, как начнёт лекцию читать — до самого звонка хватит! Забыла…

— Чудной какой! — снисходительно усмехнулась Юлька. — Она же не про наш говорит, а про английский…

— Моя мать тоже английский знает, а не плачет… Даже агроному какие-то там статьи переводила… Подумаешь, забыла… Если знаешь — не забудешь!

— Ну да! Много ты понимаешь. Агроном к моей маме тоже приходил, только она не смогла… Она не какой-нибудь язык знает, а художественный!

— Художественный свист! — фыркнул Ким.

— Сам ты свист!

— А что, не свист, да? Если язык знаешь — что хочешь переведёшь.

— А вот и нет!

— А вот и да!

Юлька вскочила, враждебно глядя на Кима, и отряхнула от земли сарафан.