Хозяин тайги (сборник)
Шрифт:
— Ослы! А кто этот Филимонов?
— Социал-демократ... Опасный пропагандист.
— Ослы в квадрате.
— Пресса шумит. Что будем делать?
— А что ж тут делать? Прессу надо успокоить. Приготовьте телеграмму об отмене приговора... На имя московского генерал-губернатора... А я подпишу.
— Телеграмма уже готова. — Хомяков вынимает из портфеля телеграмму и кладет на стол Столыпину.
Тот слегка повел бровями:
— Твердохлебов подсунул?
— Его работа.
— Оборотистый этот либерал... — Подписывает
— Нет. Он наотрез отказался баллотироваться.
— Наконец-то он понял, что его время давно прошло... Впрочем, в Думе он сделал кое-что и полезное.
— Очень энергичен, очень.
— Если бы не его комиссия, нам бы ни за что не утвердили в бюджете двести тысяч рублей на сельскохозяйственную науку... Подумать только — с одиннадцати тысяч поднять до двухсот! Клянусь тебе, Хомяков, без вашей Думы мне бы не утвердили эту сумму.
— Бюджет-то он пробил, да куда сам пойдет после Думы?
— Восстановится в прежних правах губернского агронома.
— Не думаю... Министр не простит ему этого шестилетнего либерализма.
— Да, эти его либеральные заскоки... Хороший ученый и большую пользу мог бы принести отечеству и науке.
Петербургская квартира Твердохлебова. Иван Николаевич собирает вещи, укладывает чемодан. Входит квартирная хозяйка, аккуратно одетая, уютная старушка, подает пачку писем и газет:
— Почта вам, Иван Николаевич.
— Спасибо, Надежда Яковлевна.
Старушка уходит. Твердохлебов быстро перебирает конверты, останавливается на одном — обратный адрес не заполнен, только помечено: "г.Шуя". Он вскрывает конверт, читает письмо:
"Народному представителю от рабочих г.Шуи.
Иван Николаевич!
Не нахожу слов для выражения Вам безграничной благодарности за ходатайство за Михаила Васильевича Филимонова.
Мы, рабочие г.Шуи, были ошеломлены ужасным приговором над нашим дорогим учителем, но и не могли ничего сделать, так как лишены возможности говорить. Сердце обливается кровью, смотря на наше правосудие. И это делается в XX веке, при наличности Государственной Думы. Нас удивляет молчание владимирских депутатов о таких вопиющих несправедливостях..."
В дверь постучали.
— Войдите.
Входит Надежда Яковлевна.
— Я совсем забыла передать: заходил к вам высокий бородатый господин, говорит — из Сибири. Сказал, что будет к вечеру...
— Спасибо, Надежда Яковлевна. Я сейчас ухожу... Если он придет, путь непременно подождет меня.
— А вдруг ему ждать придется долго? Что сказать?
— Не придется... Скажите, что у министра земледелия. Тот не задержит.
Министр земледелия — внушительных размеров мужчина с холеной окладистой бородой. Твердохлебов сидит перед ним такой неприметный, обыденный, и только глаза настойчиво, требовательно смотрят на министра. Хозяин кабинета говорит басом, добродушно посмеиваясь, а
— Мы ценим ваш талант, богатый опыт, но сфера общественно-государственного служения, к сожалению, небезгранична. И что-либо обещать вам в данный момент, к сожалению, не могу.
— А что же тут обещать? Вы меня восстановите в правах губернского агронома. Я имею на то право — шесть лет отработал в Думе.
— Да, но вы были уволены раньше вашего избрания. Если не ошибаюсь — в девятьсот шестом году? За революционную деятельность?
— Я никогда не был революционером. Или съезд сибирских крестьян, который провел я, вы считаете революционным актом?
— Если съезд проходит по указанию властей, то нет. И потом, политическая окраска вашей деятельности в Думе имела определенное направление.
— Я не принадлежал ни к одной партии.
— И тем не менее.
— Вы не хотите восстанавливать меня в правах?
— Ну зачем же так категорично? Просто у нас нет подходящей губернии, где бы вы смогли развернуть во всю силу ваши организаторские дарования.
— Но одну из тех опытных станций, которые будут заложены на деньги, что я выхлопотал, — вы сможете доверить мне?
— О тех станциях говорить еще рано.
— Хорошо! Тогда назначьте меня на Саратовскую опытную станцию помощником директора по селекции.
— Ну что вы, Иван Николаевич, — широко улыбнулся министр. — Такого крупного ученого и помощником директора? Я сам бы рад был работать у вас в помощниках. Если вы читали мои статьи, то, может, изволили заметить — я пользуюсь вашими выводами. Весьма признателен...
— Не стоит благодарности. — Твердохлебов встал. — Честь имею!
На людной петербургской улице торопливо идущего Твердохлебова нагоняет лихач. Из коляски выпрыгивает Смоляков и кричит во все горло:
— Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил? — Обнимает Твердохлебова за плечи. — А я за тобой в министерство катал. Выручать... Го-го!
— Мерзавцы они! Мерзавцы! Я им двести тысяч на науку выхлопотал, а они же мне места не дают. Даже на станцию... помощником директора.
— Да плюнь ты на них! И на их двести тысяч. Мы тебе миллион дадим! И такую станцию отгрохаем, что на весь мир загудим. А земли сколько хочешь. Рожалая, сибирская... Э-эх, косоплетки за спиной! — Он обернулся к лихачу: — Эй ты, козолуп! Дорогу в кабак знаешь?
— В какой?
— Где цыгане.
— Известно.
— Ну, по рукам, что лича? — тискает он руку Твердохлебова.
— Обговорить надо.
— А вот там и обговорим, и отметим... — Они садятся в пролетку. Пошел!
И лихач срывается с места.
— Эй, чавеллы!
— Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!
— Что ты?.. Что ты?
Поют цыгане, трясут плечами, звенят бубны.
А за столиком, в укромном кабинете, сидят Смоляков и Твердохлебов и не столько пьют, сколько заняты разговором.