Хозяйка чужого дома
Шрифт:
– И все в черно-белом цвете?
– Да, – просто отвечал он.
Леночка была окончательно растеряна и смущена. Подобные темы для рисунков никогда не приходили ей в голову, для нее окружающий мир полыхал яркими красками и был заполнен цветами, которые росли, казалось, даже на снегу.
– А перспектива? Солнце, горизонт, бесконечная даль неба, запрокинутая голова…
– Елена! – мягко прерывал он ее. – Ты что, забыла? У меня нет перспективы. Для меня реально лишь то, что я вижу у себя под ногами, когда сижу в коляске, для меня реальность – это асфальт, по которому я качусь…
– Гриша! –
– Ты веришь в чудо?
– Ну да! – с искренним недоумением возмущалась она. – А ты – разве нет?
…Прошла зима, и в середине апреля профессор Борисов, о котором столько говорилось в их семье, наконец взял к себе в клинику Гришу. Чего это стоило тетке, Леночка не подозревала; бедная женщина, вконец измученная своим двойственным положением, всеми правдами и неправдами добилась направления на операцию. Борисов был известным на всю страну нейрохирургом, на него возлагалась последняя надежда. Правда, он заявил Гришиной жене, что операция либо поставит Гришу на ноги, либо окончательно убьет его.
Гришу увезли. Он наспех попрощался с Леночкой, и она, твердо уверенная в его выздоровлении, стала ждать. Для нее, еще ребенка, не существовало историй, которые плохо кончались. Для нее чудо было реальностью.
Гриша тихо умер после операции, даже не приходя в сознание. И у Леночки его смерть вызвала такое огромное изумление, что она даже не плакала на его похоронах, вся поглощенная мыслями о том, как же такое могло произойти. Тетя Марина, вся в черном, монотонно сморкалась в платок на поминках, а гости за поминальным столом успокоенно шушукались – отмучилась, бедная, освободилась наконец. То же самое говорили и о Грише. Остолбенелая Леночка ковырялась в селедке под шубой, пила газировку и что-то бормотала себе под нос. Жизнь была черно-белой, и никаких красивых сюжетов в ней не наблюдалось.
Спустя год тетя Марина вышла замуж и скоропостижно родила ребенка, очень славного, похожего скорее на куклу, чем на живого человечка. Леночка, уже дурнушка-подросток, обожала своего двоюродного братца. Она так самозабвенно его тискала и баюкала, что тетя Марина прибегала спасать младенца, бросив все дела:
– Ленка, ты его задушишь! – с ужасом кричала она, заглушая вопли ребенка, и вырывала его из Леночкиных рук.
Новый муж тети Марины работал директором автосервиса. Все были счастливы.
Конечно, Леночка переживала смерть Гриши, но в ее переживаниях было больше недоумения, чем истинного страдания, сама любительница достоевщины и прочих психологических вывертов долго тосковать не умела. Она закончила школу, стала серьезно заниматься художественным творчеством, у нее вдруг появилась куча новых друзей – рыхлая Нюра отошла на второй план – и даже поклонников. По-прежнему энергичная и взбалмошная, она похорошела, повзрослев, и
Она не верила ни во что до конца серьезно, наученная своим детским опытом и болтовней с Гришей обо всем на свете. Только одно слово она старалась не произносить, потому что не верила в него и считала пустым. Потому что в нем ни цвета, ни света – один голый контур из букв.
– Разумные люди не должны верить в эту чепуху! – надменно заявляла она своим подругам.
Однажды в конце июня, после летней сессии, она бежала домой – по небу ползли сизые тучи, а зонтик, как всегда, был где-то оставлен. На половине пути с неба полил сплошным потоком горячий ливень. Лена успела забежать под козырек какого-то дома. Поджимая ноги в легкомысленных босоножках, она долго стояла у чужого подъезда: идти дальше не представлялось возможным – дождь хлестал так, что дороги не было видно, потоки грязи текли со всех сторон. Ей было скучно, без дела проводить время она не могла. В сумочке лежал обрывок тетрадного листа и простой карандаш – присев на корточки, Лена стала рисовать блестящие мокрые камни, валявшиеся возле подъезда, и чахлую траву, которая упрямо пробивалась сквозь камни.
То был обычный набросок – тренировка для пальцев, и ничего больше, но вдруг ее посетило чувство, что когда-то она уже рисовала это. «Нет, не рисовала! – остановила она себя, профессиональная память не могла подвести. – Но тогда откуда же я это помню?»
Она сделала еще несколько быстрых штрихов и наконец поняла – Гриша! Ну конечно, это же Гришин сюжет, его желание видеть на картине то, что было у него под ногами, что близко и доступно ему, это его черно-белое восприятие мира… Вообще-то она часто вспоминала Гришу, всегда вздыхая с сожалением, но только сейчас представила себе своего ушедшего друга столь отчетливо, что ей даже как-то нехорошо стало. «Бедный Гриша!»
Воспоминание оказалось таким неожиданно острым, что она оглянулась по сторонам – нет ли его рядом. Шумел ливень, мокрые улицы были пусты.
– Ты где? – с удивлением произнесла она вслух.
Подобное иногда случается – детское впечатление заслоняется, забивается чем-то, какими-то другими впечатлениями, отходит на дальний план, но потом, спустя годы, оно вдруг прорывает подсознание и застигает человека врасплох. Леночка тупо таращилась на листок, исчирканный черным карандашом, – сквозь рисунок на нее смотрел Гриша, ее бедный подопечный, печальный и счастливый, словно святой Себастьян с картин мастеров позднего Возрождения.
– Господи, господи! – жалким дрожащим голосом произнесла она, не узнавая себя, и уткнулась лицом в рисунок. Крупные теплые капли дождя летели на нее сбоку, задуваемые под козырек ветром, стекали по голым рукам, вызывая дрожь – словно это он, Гриша, прикасался к ней, хотел ее обнять. И слово, в которое она не верила, вдруг настигло ее.
«Наверное, я сумасшедшая, – сказала она себе потом, какое-то время спустя, когда окончательно разобралась в своих чувствах. – И вообще, такое могло случиться только со мной. Он мне в отцы годился, родной дядя… нет, не родной, но все равно – дядя же. Что-то противоестественное. И он давно умер – вот что самое непостижимое!»