Хозяйка розария
Шрифт:
Они все еще сидели на камнях у моря. Ветер разогнал последние облака, и солнце начало сильно припекать. Франка отвернулась, чтобы солнечные лучи не падали ей на лицо. У нее была очень чувствительная белая кожа, и Франка боялась солнечного ожога.
— Но Эрих застрелился еще до девятого мая, до капитуляции, — сказала она.
— Да, — подтвердила Беатрис, — он застрелился еще до капитуляции, первого мая, пятьдесят пять лет тому назад.
— Зачем он это сделал?
— Этого я не знаю. Действительно ли он так боялся мести победителей? Позже я много думала о том разговоре в новогоднюю ночь. Тогда он говорил о своем страхе, но я не приняла его всерьез. Он был пьян, наглотался таблеток, и вся его речь была пронизана сентиментальностью, которая для немцев… — она умолкла и рассмеялась. — Простите, Франка, вы ведь тоже немка. Я не хочу обобщать и плохо отзываться о вашем народе. Я имею в виду нацистов. Временами они впадали в невероятную сентиментальность. Они всегда были готовы лить слезы, когда речь заходила об их тяжкой судьбе. Наверное поэтому я не верила ни одному слову из того, что говорил Эрих. К тому же после Нового года я сразу заболела, и мне было уже не до этого. Думаю, правда, что я бы не стала об этом думать, даже если бы не заболела. Я восприняла все это за его обычную душещипательную болтовню, к которой он был очень склонен.
— Как он чувствовал себя до того, как застрелился? — спросила Франка. — Было ли в его поведении что-то особенное?
Беатрис отрицательно покачала головой.
— Он сильно нервничал. Но тогда нервничали все — и немцы, и англичане. Правда, немцы нервничали больше. На острове чувствовалось почти осязаемое напряжение. Все с утра до вечера слушали радио. Никто не знал, что будет. Офицеры просто сходили с ума. В течение нескольких недель они не получали никаких приказов. Они голодали и были отстранены от всех дел. Они продолжали оккупировать острова у французского побережья, но в силу своей национальности уже потерпели сокрушительное поражение. Оккупация превратилась в фарс, и офицеры не знали, как с ним покончить. Они четко понимали, что им не избежать скорого плена. Сотни заключенных умерли на островах от голода и жестокого обращения. Предстоял суд и казни. Немцы не могли рассчитывать на снисходительное отношение.
— Но между ними и местными жителями сложились вполне дружеские отношения, — сказала Франка.
— «Дружеские отношения» — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Но были любовные связи между немецкими солдатами и английскими девушками, а с лета сорок четвертого немцы и англичане совместно терпели нужду и лишения. Настоящей ненависти к оккупантам на острове не испытывал практически никто.
— Тогда Эриху было нечего бояться, — заметила Франка, — ведь здесь у немцев дела обстояли не так, как, например, в Чехословакии. Там можно было ожидать восстания, кровавой мести, и все это действительно произошло. Но здесь…
— Думаю, что Эрих просто не смог смириться с мыслью о поражении. Он был потрясен. Идея, в которую он верил, идея, которой он был предан, оказалась несостоятельной. Это был стыд, позор, понимаете? Он хотел избежать позора, но выход видел только в смерти. — Беатрис посмотрела вдаль, словно что-то ища взглядом на горизонте, но Франка понимала, что мысленно ее собеседница находится сейчас там, в майских днях сорок пятого года, и заново переживает тогдашние события.
— Спасти его мы не могли. Найти врача было невозможно. Уайетт ездил по острову, его жена не имела ни малейшего представления о том, где он находится. Потом выяснилось, что большинство врачей в тот момент находились в лагере военнопленных. Немцы были в панике от плохого состояния заключенных и в последнюю секунду попытались с помощью врачей как-то исправить положение. Но помочь пленным никто не мог. К тому же у врачей не было ни медикаментов, ни перевязочных материалов. Ну и, — она посмотрела на Франку, вернувшись в реальность, — нам не удалось найти никого, кто мог бы ему помочь. Он умирал, а мы вынуждены были на это смотреть. Может быть, это и к лучшему. Во всяком случае, это было как раз то, чего он сам хотел.
Франка внимательно посмотрела на Беатрис.
— Вам было его жалко, Беатрис?
Беатрис достала из кармана джинсов измятую сигарету и зажигалку, стала прикуривать. Ветер задувал маленькое пламя, и Беатрис смогла прикурить только с пятой попытки.
— Было ли мне жаль Эриха? Сначала я подумала: он умер, и это хорошо. Я нисколько не была к нему привязана. Он был нацистом, врагом. Он преследовал Жюльена, он разрушил нашу любовь. Нет, мне не было его жалко. Ни тогда, ни теперь, — она отбросила волосы со лба. — Но постепенно мне стало ясно, что и я проиграла в этой игре со смертью. Пожалуй, я потеряла даже больше, чем Эрих.
— Почему?
— Потому что он оставил мне Хелин, — коротко ответила Беатрис. В глазах ее явственно читалось отвращение, граничившее, как показалось Франке, с ненавистью. — Он оставил мне Хелин, и бывали моменты, когда мне становилось жалко только себя.
6
Самолет приземлился в Лондоне ровно в семнадцать тридцать. У Майи сильно билось сердце, когда она спускалась по трапу. В Лондоне она была всего два раза в жизни, и оба раза на дне рождения прабабушки Уайетт. День рождения был в августе, но его уже давно перестали отмечать, так как сама юбилярша, по достижении девяноста лет, объявила, что эти праздники стали ей в тягость и она не желает больше принимать подарки и выслушивать пожелания счастья. Майя находила это невозможной глупостью. Лично она и в сто лет не отказалась бы от подарков и почестей. Кроме того, прабабушка Уайетт своей мелочностью перечеркнула возможность каждый год ездить в Лондон за счет Мэй, потому что в случае семейного торжества она оплачивала перелет.
Так и получилось, что она, в свои двадцать два года, была вынуждена потратить последние пенни на эту поездку, да еще залезть в долги, чтобы оказаться в Лондоне. Правда, Мэй возместила ей все расходы. Не обошлось, правда, без нескончаемых увещеваний и требований при каждом удобном случае навещать миссис Уайетт.
— Можешь не возвращать мне деньги, если будешь время от времени навещать маму. Обещаешь? Она будет так рада. Да и мне ты сделаешь большое одолжение.
У Майи не было ни малейшего желания тратить время на посещение девяностопятилетней старухи, но она обещала Мэй, что будет «время от времени» ее навещать. Майе нужны были деньги Мэй, а, помимо того, ей стоило больших трудов убедить бабушку в целесообразности планов отправиться в Лондон и поселиться у Алана.
— Думаешь, Алан этого хочет? — с сомнением в голосе спросила Мэй. — Ты думаешь, что стоит тебе оказаться на пороге его дома, как он примет тебя с распростертыми объятьями? Что ты будешь делать, если он тебя не ждет?
Майя рассмеялась.
— Бабушка, Алан уже сто раз на коленях умолял меня приехать в Лондон и жить с ним. Он почтет за счастье, что я вдруг окажусь у его дверей.
— Когда ты разговаривала с ним в последний раз?
— В начале января, а что?
— Сейчас уже апрель. Ты же не знаешь, что произошло за это время в его жизни. Может быть, у него другая женщина. Может быть, он переехал в другую квартиру. Может быть…
— Бабушка, не будь зловещей прорицательницей! У Алана ничего не изменилось. Он безнадежно влюблен в меня и будет изнемогать от любви до седых волос. Вот увидишь, все будет так, как захочу я.
Мэй вздохнула, порылась в бумажнике, достала чек и выписала аккредитив на четыреста фунтов.
— Это на крайний случай! В принципе, я хочу, чтобы эти деньги остались нетронутыми. Но в случае, если с Аланом ничего не выйдет, у тебя будут деньги на гостиницу и на обратный путь.