Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака

Демина Карина

— Я мечтала… — Слава смотрела сквозь ресницы. — Я так мечтала… похоронить мужа…

Себастьян от неожиданности закашлялся, и Слава любезно похлопала по спине.

— С вами все хорошо?

— Замечательно, — соврал Себастьян и взгляд от белой шеи отвел, устремив на пухлого щеночка, выряженного шутом. В стеклянных глазах его почудилось сочувствие.

— Вы разочарованы.

— Скорее удивлен. Не подумайте, что я вас осуждаю… по роду своей деятельности я знаю, что многие женщины желают похоронить мужа.

А некоторые и не отказывают себе в реализации оного желания… по разным причинам. Но вот все-таки обычно уже после свадьбы… у вас же, так понимаю, наоборот.

Слава кивнула и замерла.

Воплощенная кротость.

— Чаю! — дверь распахнулась без стука, и давешняя бабища, которая успела переодеться в ярко — красное миткалевое платье, вкатила тележку. — С булками.

— Спасибо, Марта, — шепотом ответила Слава. — Ты очень заботлива.

По лицу Марты нельзя было понять, расстроила ее похвала, либо же наоборот.

— Можешь идти…

— Куда?

— На рынок, — с некоторым раздражением произнесла Слава.

— Так вчерась была.

— И сегодня сходи.

— А чего мне там сення делать-то? — подивилась Марта.

— Яиц купи.

— Есть две дюжины.

— Тогда мяса.

— И свининка в леднике лежить — с, и говядинка… и баранья четвертушка… кролики, — она перечисляла старательно, загибая могучие заскорузлые пальцы, и с каждым словом панна Бжеслава бледнела все сильней. Кажется, в нынешней схватке победа грозила остаться за Мартой.

И та сжалилась.

— А вот меду нету. Прошлым разом порченый был.

— Хорошо… купи тогда меда…

— И пряников.

— И пряников, — согласилась Бжеслава, и когда Марта вытянула руку, вложила в нее черный, с изящною вышивкой, кошель. — Иди… погуляй… сделай себе подарок.

— Уж не сумлевайся. Сделаю.

Прозвучало почти угрозой.

Уходила Марта нарочито медленно, в дверях и вовсе замерла, косяк разглядывая, ворча что-то о погоде, ремонте и больных костях… Бжеслава слушала молча, только фарфоровый румянец на ее щеках сделался чересчур уж ярким. И когда внизу хлопнула дверь, она выдохнула:

— Вот так и живем… а чай пить не советую.

— Отравит?

— Отравить — это вряд ли, Марта хорошо готовит, но приворотного подлить вполне способна. Все надеется, что я выгодно выйду замуж и съеду.

— А вы?

Она печально улыбнулась:

— Я привыкла и к дому… и к Марте… и наверное, мы с ней, как в сказке, умрем в один день. Что до моей мечты, которая показалась вам странной, то я сама много думала над всем этим…

Взмах рукой, и широкий рукав соскальзывает, обнажая белое хрупкое запястье, перечеркнутое черною лентой траурного браслета.

— И к каким же выводам пришли?

— Мне действительно нравится их хоронить… у моего отца была похоронная контора. Хорошая. И я с малых лет наблюдала

за похоронами, — она склонила голову чуть набок, разглядывая Себастьяна уже откровенно, не чинясь. — Вдовы… они казались мне особенными… стоят в сторонке, все гости подходят, чтобы выразить им сочувствие, поддержать… говорят красивые слова… понимаете, для меня похороны — это почти как вторые именины! И даже лучше… хотите я покажу вам мою коллекцию траурных платьев?

— Не сомневаюсь, что она великолепна…

— Особенно одно хорошо… оно наверху…

…помимо платьев, траурными были и чулки, и подвязки, и даже шелковое белье, и странным образом это вовсе не отпугивало.

Хотя подумалось, что Евстафий Елисеевич этакое обращение со свидетельницей навряд ли одобрил бы… с другой стороны, Себастьян ныне не пре исполнении. И в этом, как выяснилось, были свои преимущества.

Старичок ловко орудовал крючком, выплетая кружево удивительной красоты.

— Все думают, что повесить человека просто… а это, я вам скажу, цельная наука! — он поднял сухонький пальчик, ткнув им в потолок.

— Неужели? — Гавриил на потолок глянул: серый. Скучный. Некогда был расписан фресками, однако со временем фрески поблекли, потрескались, а реставрация из, надо полагать, оказалась делом дорогим, куда дешевле стало потолок просто побелить. Но то ли побелка оказалась дрянной, то ли клали ее тонким слоем: сквозь белизну проступали контуры — пятна не то людей, не то зверей.

— А то… вот вспомнить Джона Хазера, аглицкий палач… большим специалистом был. Он-то и придумал, как исчислять длину веревки через рост повешиваемого, — старичок расправил работу, вгляделся в переплетение тонких нитей и головой покачал. — Но и у него случались неприятные прецеденты. То воскреснет покойник, а значится, недодавленный… то помирает долго. А однажды и вовсе голову оторвало… неправильно вес измерили…

— Ужас какой.

Старичок покивал головой и добавил:

— И на репутации пятно. Всех судейских кровью забрызгало… кляузы потом писали… ему пришлось уехать из Лондону… хороший был человек.

Старичок выглядел на редкость благообразно. Махонький. Сухонький. С аккуратною лысиной и бороденкой, которую он стриг клинышком да подкрашивал.

— А то ж обыкновенное повешение, представьте, что было, когда головы секли!

Этакого ужасу Гавриил представлять не желал.

— И ведь секли-то по — разному… кого мечом полагалось, кого — секирою… это ж при моем тятеньке только гильотину привезли, и то он говаривал, что по первости приговоренные зело ее опасалися. Палач-то, ежели хороший, оно верней. А там аль механизму заклинит, аль нож кривой попадется… аль вес малый поставят, вот и застрянет лезвие… нехорошо. Папеньке хранцузскую поставили, это уже опосля он римскую сам приобрел…