Храм Фортуны
Шрифт:
Дверь спальни тихо закрылась, преторианцы приставили копья к ноге и замерли. Собравшиеся у дома люди негромко, но возбужденно переговаривались. Сатурнин, наконец, подошел к Сабину.
— Извини, трибун, — сказал он, — что я не смог сразу принять тебя. Мне доложили, что ты приходил с важными известиями. Но вот Луций Либон, — он указал на юношу, который стоял рядом с ним, — привез мне не очень радостные новости из Рима. Они касаются моей семьи, и я очень переживаю... Кстати, познакомьтесь. Я рассказал Либону о тебе, и он был восхищен твоим мужеством.
— Да, трибун, — кивнул Луций. — Я очень рад приветствовать такого храброго и преданного человека.
— Либон в курсе наших дел, — пояснил сенатор, поскольку Сабин не знал, как ему себя вести. — С ним можешь быть совершенно откровенным. Ну, так что ты хотел мне сообщить?
Трибун огляделся по сторонам. Слишком много народа кругом, слишком много ненужных ушей.
— Давайте отойдем в сторону, — попросил он. — Сведения важные и неприятные. Они касаются...
В этот момент по толпе пробежало какое-то движение и легкий гул. Все невольно подняли головы. Из дома медленно вышла Ливия. Она опиралась на руку сына. Из глаз императрицы катились слезы; Тиберий шел с каменным лицом, ни на кого не глядя. За ними следовали два сенатора, в знак траура набросив на головы полы своих тог. Шум мгновенно стих. Всем стало ясно — цезарь умер.
Это, хотя и ожидаемое, но все же страшное в своей необратимости известие словно парализовало собравшихся. Они вдруг ощутили себя маленькими детьми, лишившимися отца — доброго, мудрого, справедливого отца, который вселял в них чувство уверенности и спокойствие, которого они любили, уважали и почитали.
Несколько секунд царила почти полная тишина, лишь беззаботные птички распевали свои песенки в кронах деревьев да легкий, теплый ветерок шелестел зелеными листьями.
Все смотрели на Ливию и Тиберия и молчали. Те тоже стояли неподвижно, словно, сраженные горем, были не в силах произнести хотя бы слово. Пауза уж слишком затягивалась. Сенатор Сатурнин медленным движением приподнял полу тоги и набросил ее на голову, выражая свою скорбь. Его примеру последовали еще несколько человек, замелькали пурпурные полосы сенаторских одежд, взлетевших над толпой. Тиберий несколько раз с усилием шевельнул губами и глухо произнес:
— Римский сенат и народ, плачьте. Наш отец император Цезарь Август скончался.
Из толпы послышались крики, стоны и завывания; люди били себя кулаками в грудь, рвали волосы, закрывали лица тогами.
— Хвала богам, — продолжал Тиберий, по-прежнему ни на кого не глядя, — я успел вовремя, чтобы услышать последние слова моего отца, закрыть ему глаза и вложить в рот монетку, дабы в Подземном царстве ему было чем заплатить перевозчику душ Харону. Я обещал и поклялся, что выполню его волю, которую он выразил в своем завещании.
— Можем ли мы узнать, каковы были последние слова нашего мудрого цезаря? — спросил вдруг сенатор Сатурнин, продвигаясь вперед.
— Да, — после некоторого раздумья медленно ответил Тиберий. — Он спросил нас, хорошо ли, по нашему мнению, он сыграл свою жизненную роль. А когда мы ответили, что трудно было бы сделать это лучше, цезарь сказал: «Что ж, тогда представление окончено. Похлопайте».
Ливия зарыдала, Тиберий обнял ее за плечи и прижал к себе. У многих на глазах тоже появились слезы. Сенатор Курций Аттик сделал шаг вперед.
— Это еще не все, — сказал он, дрожащим, срывающимся голосом, чуть сдвинув тогу с головы. — В свой последний миг наш цезарь взял за руку свою верную, преданную жену и прошептал: «Ливия, помни, как жили мы вместе. Будь здорова и прощай». С этими словами он и умер.
Рыдания звучали все громче, экстаз охватывал толпу. Сумерки уже почти сгустились, слуги принесли связки факелов, и теперь кроваво-красные языки пламени плясали в воздухе, разбрасывая вокруг причудливые блики...
После того, как первые эмоции несколько поутихли, Тиберий сухо пригласил почтенных сенаторов собраться немедленно на что-то вроде малого заседания, дабы принять несколько важных и первоочередных решений, касавшихся подготовки к погребению Августа, а также некоторых, не терпящих отлагательств, государственных дел.
Сатурнин должен был там присутствовать, и он попросил Сабина и Луция Либона, который по молодости лет еще не имел права носить сенаторскую тогу с пурпурной каймой, подождать у него на квартире. Гней Сентий обещал сразу же по окончании заседания вернуться и обсудить с ними создавшуюся ситуацию. Он даже не успел выслушать рассказ трибуна о судьбе Фабия Максима и пропаже завещания, ибо Тиберий не терпящим возражений голосом предложил немедленно приступить к делам и смирить свою глубокую скорбь, памятуя о том, что на них сейчас возложена забота о благе страны.
Сабин и Либон отправились в дом, который занимал Сатурнин, приказали принести вина и уселись в триклинии, изредка тихо переговариваясь. Похоже было, что каждый из них погружен в свои мысли и не замечает присутствия другого.
Сатурнин вернулся через полчаса, угрюмый и озабоченный. Он устало опустился на стул и прикрыл глаза.
— Ну, что? — не выдержал Либон.
Сабин с каменным лицом сидел в углу. Он чувствовал, что произошло что-то крайне неприятное. Но что? Ведь Тиберий же обещал Августу подчиниться его воле? Да, но где эта воля? В завещании, которое украли у Фабия Максима? Сумеет ли Тиберий устоять под нажимом Ливии, захочет ли теперь признать Агриппу Постума законным преемником покойного цезаря?
В голове у трибуна все плыло и кружилось, мысли путались. О, Фортуна, вот оно твое пресловутое колесо. Сегодня так, завтра иначе, послезавтра — вообще все становится с ног на голову...
Его размышления прервал Сатурнин.
— Так что ты хотел мне сообщить? — спросил он, открывая глаза и поворачивая голову. — Говори сначала ты, а потом я расскажу, как прошло заседание. Это, конечно, государственная тайна, — усмехнулся он криво, — как трижды подчеркнул достойный Тиберий, но, полагаю, что с вами я могу ею поделиться. Если уж Август вам полностью доверял, то не пристало его приемному сыну быть более подозрительным. Начинай, трибун.
Сабин коротко пересказал то, что узнал от Корникса. В продолжение его отчета сенатор несколько раз нахмурился и покачал головой. Его пальцы нервно сжимались и разжимались, подбородок чуть подрагивал.
Либон слушал с открытым ртом, время от времени судорожно глотая слюну. Его большие красивые глаза, казалось, сейчас выпадут из орбит.
— Так, — подвел итог Сатурнин, когда трибун закончил рассказ. — Так... Что ж, снова они нас опередили. До каких же пор эти убийцы будут безнаказанно вершить свои преступления?