Храм перманентного детства
Шрифт:
На воздухе мне становиться лучше и я прощаю всех и выпиваю еще – за их здравие. Стою на привокзальной платформе в сторону от Москвы (пусть это ни о чем вам не говорит, ни намека) и жду электропоезда, который увезет меня отсюда. Дожидаясь, я наблюдаю, как молодая спившаяся пара занимается на скамейке любовью, точнее прелюдией к ней. Но меня это не отвращает, наоборот – я вижу в этом настоящее, искреннее проявление этого близкого мне чувства. Их красные, опухшие лица сливаются и переминаются друг о дружку, желтые пальцы обоих соприкасаются подушечками, и сжимаются их липкие руки. Любовники потеют под зимними куртками и вязаными шапками, – но не снимают их – видно, исходя из принципа: что сброшу, то пропью, – брызгают слюной, похотливо улыбаются глазами, и смеются, чмокаясь, охриплыми голосами. Я поглядываю то на них, то на солнце и делаю очередной глоток, с которым солнышко как будто начинает припекать сильнее и люди вокруг становятся ближе и родственнее.
Подъезжает, наконец, пустая электричка – я захожу. Глаза разбегаются – на какое место сесть? – я прилаживаюсь то к одному,
Салон все гуще занимают серые лица соотечественников и румяные иностранцев, которых достаточно развелось в многонациональной столице; когда я смотрю на них, мне приятно дополнять эту картину время от времени поднимающимся к моему горлышку горлышком бутылки водки. «Мммм!» – пускаю я через нос – а некоторые на меня при этом недоверчиво косятся – и решаю закурить, но не при людях, а выхожу в тамбур – курить при других людях, более к этому готовых. Облокачиваюсь спиной о стенку, делая глубокую затяжку, и выпускаю дым в потолок. Смотрю на лицо напротив, на столбы за окном, на провода; лицо напротив равно заменяется другим лицом. И это новое лицо достает из-за пазухи пузырь, откручивает пробку, протягивает мне – и спрашивает: «Будешь?» Я, конечно, отвечаю «да» и отглатываю на сколько совесть позволяет, грамм на сто – сто пятьдесят, все остальное залпом допивает предлагавший. Чуть хмурится, мнет губами, выдыхает прелый воздух с примесью успешно усвоенного желудком спирта, говорит: «Второй сын в Чечне остался… за деньгами поехал!»
Я делаю понимающий вид, будто сочувствую, а сам сравниваю в это время вкус испробованной водки с той собственной, которую еще имею в рукаве. «Все с одной бочки!» – мысленно заключаю и предчувствую, что скоро будет давка, – спешу сесть на помеченное моей кепкой место. Из соседнего вагона через незакрытые форточки ветром доносятся голоса трогательной песни: «Был пацан – и нет пацана!..» «И шапки долой, и рюмки до дна, за этого пацана!» – нараспев вторит мой внутренний голос, и глаза наливаются соленой влагой. Но это не слезы – это вино – лишнее вино. «Нет, не лишнее!» – отзывается мой внутренний голос и преуспевает в этом вопросе, вынуждая меня добить бутылочку. Вдруг! Тут! Тьфу! Короче, одним мощным рывком двери из тамбура раздвигаются, раздается хрипящий крик: «Я убью тебя, лодочник!» – все оборачиваются: бородатый громила делает уверенный шаг вперед и – нашему вниманию предоставляются: свежая пресса, горячие беляши, пончики, мороженое – и все из одного лотка со льдом. Я, наконец таки, решаюсь закусить – и покупаю беляш и кроссворд (я назвал бы это кроссворд в лаваше). Поданный мне беляш отдает запахом детства: вытошненного в пакете, бабушкой и вонючим Икарусом. Читаю первый в кроссворде вопрос: «Первый президент СССР?» «Тьфу, ебаный в рот!» – произношу вслух и делаю вид, что отгоняю газетой мух – последних мух холодной московской осени.
«Да будет светел твой путь, товарищ! – внимаю я снова внутреннему хмельному, но уверенному голоску. – Да будет свет! И массы, как затронутый холодец, задрожат под напором твоей инициативы! Вперед! Вперед!» Я вздрагиваю – и просыпаюсь после минутного, послеобеденного сна. Беляш оставил мне лишь вялость и жирные пятна на пальцах. Поезд, притормаживая, подвозит нас к станции Ц. За окнами – сплоченные ряды граждан, плотно оцепивших все возможные для нас выходы. Поезд совсем останавливается, и секунда напряженной человеческой мысли нависает над всеми нами. Кто о чем думал в эту секунду? Кто вспомнил маму с папой, заждавшихся дома, кто жену, кто деток, кто думал, как бы не упасть под поезд, или – как не раздавить купленные по дешевке яйца (опасная штука: вести в транспорте яйца – все знают с детства). И – проход открыт – одни лезут внутрь, другие наружу, крик, мат, опять чью-то мать не однократно поимели, кого-то объявили продажной женщиной – ох, бедные матери и женщины. И – в этом гаме, в этом всеобщем остервенении – я успел запечатлеть в своей памяти наипрекраснейший момент душевного вдохновения: когда решающий миг настал и двери открылись, я увидел, как самой первой ворвалась в вагон плотная, классического вида, с повязанным на голове платком, старушенция (наверно коммунистический термин), с двумя мешками в руках. Порыв ее был столь стремителен, что показалось – будто она была у самой двери в салон, в то время, как вся отстающая масса людей еще давилась с выходящими на обрыве между платформой и поездом. И в это мгновение – одна еще во всем тамбуре, а против нее преграда: сомкнутые створки дверей салона с теплыми внутри, нагретыми креслами – она бросает на пол мешки, достает от куда-то и с хрустом разворачивает карамельку, забрасывает ее в рот, снова – все происходит очень быстро – хватает мешки, распахивая загодя створки, – и влетает в салон. Все видевшие глотают слюну и замирают. Матерый взгляд старушки нацелен между дедом и тинэйджером, куда она падает, забрасывая мешки на полку. Старик с тинэйджером вздрагивают, теснятся по краям, боясь и глянуть в ее не усомнившееся ни на секунду лицо.
«За русских женщин!» – в порыве восхищения, поднимаю я тост – в присутствии незнакомой дамы с ридикюлем – заблаговременно приобретенной баночкой пива. Дама возмущена. И не один блюститель порядка, замечавший мое поведение ни раз, не сделал мне ни одного замечания, не считая недоброжелательный взгляд. Следует, они настойчиво игнорируют меня как предмет излишний и так часто встречающийся в их нелегких постовых буднях. Да и зачем я им нужен, когда – вот сидят они вчетвером – у каждого в руках по мобильнику, кроме одного: он весело улыбается и, за неимением игрушки, отвешивает фофаны бритому сослуживцу, младшему по званию. У каждого – сосредоточенный вид: сдвинутые брови, пульсирующие венки висков – лица дышат здоровьем: несомненно, что каждая усердно испеченная бабушкой плюшка – ватрушка, зашла в свое время в такое лицо и заняла в черепной коробке почетное место (строгие ряды – пончик за пончиком, пирожок за пирожком – образуют эти труды наших бабушек в наших головах). Да куда уж мне?! Если тетки с сумками да с бабками и те остаются незамеченными. Впрочем, я не осуждаю – констатирую. Нет, я не боюсь – не хочу просто, чтобы потом было стыдно, когда встретится вдруг – такое бывает – хороший этой профессии человек. Хотя чувство это я все практически изжил – разве малость самая осталась на смертный одр. Но. И тут можно поспорить: нужно ли такое чувство на смертном одре?!
Станция Б., следующая станция – другая Б., одни Б. кругом. Выхожу в тамбур, там достаточно душно и накурено. Становлюсь рядом с потеющим от лишнего веса мужиком. Мужик вытирает платком лоб и смотрит в окно: на противоположенной платформе – одна на лавочке, другая возле – лежат две пьяные вусмерть девушки в косухах, из приоткрытого рта одной печально свисает густая слюна. Поезд трогается. «Это ж надо так нажраться!» – комментирует мужик, достает из пакета бутылку (чего? Ну, конечно, не кефира!) и прямо из ствола черпает благодатный источник лучшей жизни.
Станция Б. Я схожу и сразу осматриваюсь – нет ли кого. А то на станции Б. не редкость схватить по башке. Здесь, неподалеку, (и вы, наверно, догадались) живет моя девушка. Проживает. Я бы сказал – существует. Почти не выходит из дома, лежит на кровати, смотрит телевизор, приглядывает за своим малолетним сыном Гришей, принимает гостей, ну вот так вот как-то, в общем. Я и не совсем – сказать – парень ее, но и чтоб чужой ей был сказать нельзя: она хоть и имеет на районе репутацию специфическую, то есть для местных совсем привычную (да и кто ее на чужом языке не имеет); но никогда про себя этого не скажет и – я подозреваю – не подумает. Думает она вообще редко, больше интуитивно предчувствует, что нужно делать. Сама говорила: «Чувствую, когда ты рядом!» Еще бы она не чувствовала – хотя бывает сложно ее уломать. Такая привереда этакая – то в слезы броситься, то еще чего выкинет. Детство, видите ли, тяжелое. А по слухам да по рассказам у других ничего такого не проявляет никогда. Так что иногда лежу я несколько часов возле нее в раздумье, как подступить, когда то мать зайдет и отчитывает ее за выброшенную в унитаз собачью косточку, то Гришка мне горшок на голову оденет, – и смотрю бездумно ее дурацкие фильмы. Но если ей приспичит, то берегись: такая страсть, такая необузданность, и Гриша, рядом спящий, не помеха, к тому же он давно этому занятию дал свое определение и имя.
Интересно, сейчас-то она чувствует, когда я вот уже почти к дому подошел? Да где там! Наверно, лежит пластом, не шевелится – хорошо еще, если одна. А то, бывало, приду к ней, а там уже целая банда: сидят на кухне, водку пьют, разговоры соответствующие. Но есть, правда, и культура: пригласят за стол сесть, выпить предложат. Я от рюмки никогда не отказывался, принципиально, а эта сидит – не причем мол, но и я вида не подаю: менталитет у нас такой – на рожон не лезь. А ребенок рядом бегает, да пятерню в рот пихает. «Что, ты, – говорит ему, – есть захотел? Бутерброд тебе сделать с кетчупом и майонезом?» Да, минусы есть: готовить не умеет ничего, кроме яичницы, лапши (в народе прозванной «бомжевиком»), да бутербродов. Не работает, кстати, тоже. Живет за счет пособия на ребенка и несостоявшегося, но не теряющего надежд, супруга и отца Гриши – гастробайтера без московской прописки из бывшей молдавской социалистической советской республики, где одурманивающие своей красотой смуглянки давят своими благоуханными стопами виноград, превращающийся затем в изумительное Каберне (сам пробовал, но о действиях смуглянок только догадываюсь). Он то, конечно, смирится с тем, что я сегодня переночую у нашей Ксении.
Так что его положению не позавидуешь. Да и мое, собственно, ни чем оказывается не лучше. Я понял это быстро, как встретился с ней глазами. «Я же говорила – не появляться пьяным!» – «Да какой я пьяный, дорогая!» – «Какая я тебе дорогая, вон!» Дверь захлопнулась. Конечно, я не ушел сразу, хотя ее больше не увидел: пришлось еще долго рассказывать ее сестре придуманную историю о настоящей любви. Та очень даже мне сочувствовала, внимательно слушала, понимала, пока не высунулся из-за ее плеча ее хахаль и не попросил меня удалиться совсем. Я не задумываясь послал его на хуй – это по здешним нравам котируется, если посланный нездешний. Он стушевался, но вот сестрица-то эта, сбледнев с лица, дала мне хорошую оплеуху и захлопнула дверь. Я и теперь не ушел, но на последний мой звонок уже вышли все – и собака, и бабушка с костылем, и маленький Гриша с немаленьким молоточком, коим он меня как-то уже двинул, спящего, в голову. Пришлось уйти.