Храм перманентного детства
Шрифт:
Да для кого-то, в общем-то, я всё это тут рассказываю? Надо просто выйти на улицу и ёбнуть кому-нибудь в чан для разгрузки: самый лучший русский способ.
***
Один человек на тридцать втором году жизни сошёл с ума и пошёл по земле босой. С севера столицы он перешёл до южной её границы, где попался на глаза агрессивным бутовчанам и был упокоен с миром. Похожее случилось с одним учёным этнографом, который, смело изучая чем жители Бирюлёва отличаются от жителей Крылатского, установил, что на скромный вопрос: «Не подскажите, который час?» – в Бирюлёво, в лучшем случае пошлют вас нахуй, в худшем – изнасилуют и убьют; а в Крылатском – в лучшем: не обратят внимания, в худшем: пошлют нахуй.
А вот, к примеру, в русской глубинке на такой прямо поставленный вопрос ответ мог быть совершенно иной: пошли бы разговоры о времени вообще, о времени с точки зрения
Раньше эти бойкие ребята ходили в кружок танцев, а именно – чечётки. Но с наступлением перемен, когда заметно выросло разнообразие носков и трусов, а также биг-маков и прочего дерьма, чечёточники, выйдя из стен училища пошли на удалую отбивать чечётку на головах прохожих и зарабатывать себе на мороженое таким вот нехитрым способом…
Больничный лист
– А знаете что, – сказала мне одна грамотная барышня, – я положительно не понимаю, зачем таким неучам, как вы, интересоваться таким тонким предметом как литература; ведь вы даже не можете толком объяснить, о чём вы только что читали? Нет, я категорически заявляю, что искусство придумано не для таких, как вы. Вам незачем посещать театры, галереи, – читать такие сложные произведения: вы всё равно ничего в них не понимаете и только тратите своё и чужое время, – да и, в конце концов, просто смущаете своим поведением приличных людей, которым претит ваша излишняя самоуверенность. Отдайте мне мою книгу.
– Вот, значит как, – отвечает неуч, – но позвольте заметить, что когда вы, к примеру, поедаете за обедом ещё не пробованное раньше, восхитившее вас блюдо, вы говорите: да, это действительно вкусно! Или – ням-ням, как вкусненько! Иили – просто: «мммм»! Но вы же не станете объяснять за счет чего конкретно вам это по душе, какие пропорции соли и перца пленили ваш желудочек, и уж тем более, пока язык ваш занят осязанием, а глаза от удовольствия прикрыты, – не скажите, что хотел выразить своим творением автор? Так вот и я… не перебивайте… я, знаете ли, считаю, что искусство – это пища, доступная всем, и мне, в отличие от вас, не нужны нож с вилкой и слюнявчик, чтобы скушать тот или иной деликатес. Я съем каждую буковку и запитушечку, облизнусь и не произнесу ни слова, ибо нельзя одним словом выразить целую книгу слов, но в отрыжке моей… да-да не ворочайте вашим чутким прелестным носиком… в отрыжке моей прозвучит восхищение, если пища была достой… Куда вы? Опять убегаете? В свой МГУ? О, Господи! Чёрт с вами! Бегите!
***
Было слишком поздно идти на работу и в таком виде – бессмысленно. Склонившись над унитазом, я сунул в рот два пальца. Потом, повиснув на краю ванной, долго охлаждал под душем голову, пока не решил окончательно, что делать дальше. Впрочем, выбора уже не оставалось: теперь я вынужден был обманывать всех, начиная с себя и заканчивая государством.
В магазине я купил коньяк и, сделав глоток, спрятал во внутреннем кармане. На улице – осень, и куртка была очень кстати в моём положении. Идти стало легче и не так боязно влезать в трамвай.
В поликлинике как всегда была очередь и все скамейки – заняты. Я сел на корточки и облокотился о стенку. Старушки с интересом поглядывали на моё небритое и опухшее лицо, а нескольким мужчинам и женщине было наплевать: они торопились по делам и думали о своём.
От коньяка не развозило, но притупляло во мне чувство собственного тела, и всё происходящее вокруг я наблюдал как из аквариума. Шёл разговор о том, что врачам не платят – и они самовольно продлевают больничные. «Третью неделю на службу не пускают! – ругался обеспокоенный мужчина. – То к лору, то эндокринологу посылают, а на работе меня уже выгнать пригрозили!»
Я клал голову на сложенные на коленях руки и погружался в дрёму, но речи больных всё же доходили до меня как бы издалека и вызывали подкожный зуд, и тогда я выходил в туалет для поддержания своего равнодушия.
Наконец подошла моя очередь. «Не проспите, молодой человек!» Я поднялся и зашёл. До этого момента я думал увидеть в кабинете своего обычного участкового врача и уже отчаялся на успех задуманного, но на его месте оказалось новая молоденькая девушка и такая же медсестра.
На вопрос: на что жалуетесь? – я ответил, что ужасно болен: болит просто всё – всё нужно проверять и лечить. «Угу! – выразила врач сомнение, не открыв при этом рта. – Раздевайтесь! – добавила она вслух, не подозревая во мне потенциала так глубоко задуматься, чтобы вместо того, чтоб задрать майку, спустить штаны. – О господи!» – вырвалось у неё.
***
Во-первых, сочувствуйте все, кто просыпался когда-нибудь от ломящей голову боли, с больным телом и духом, с тошнотой и забвением вчерашних дел, и с удручающим сознанием того, что слишком поздно идти на работу – да и в таком виде просто бессмысленно, – и что теперь придется всех обманывать, начиная с себя и своих близких и заканчивая государством, и – как утешающее – что сами-то вы врать не собирались, но обстоятельства Вас к этому привели.
И вот Вы, смирившись со своей участью, одеваетесь, выходите на улицу, покупаете пиво, а может, и водочку, – и идете смело в поликлинику, попивая ее на ходу, потому что очень спешите, да и выбора у Вас больше нет – он был сделан гораздо раньше. В поликлинике Вы отвратительно себя ведете, пытаетесь вступить в разговор с бабушками, ругаете невпопад власть, на предложения мужчин – вывести Вас – отмахиваетесь кулаками и грозитесь разбирательством, пьете в туалете водку, и, дождавшись своей очереди, все же попадаете на прием к врачу в совершенно непотребном виде; но, к счастью, Вы видите, что перед Вами не строгий Ваш участковый врач, который в прошлый раз выгнал Вас взашей, угрожая милициией, а – новый, совершенно новый врач, представляющий из себя молоденькую, симпатичную девушку, – невинно смущающуюся и краснеющую за Вас. Вы, конечно, пользуетесь этим (да, да, вообразите себя на месте такого паразита) рассказываете ей свои все беды, говорите, что больны, что ужасно больны, что болит просто все, все нужно проверять и лечить; на просьбу – задрать майку – Вы спускаете штаны – врач смущен окончательно: говорит, что не просил Вас об этом; Вы ссылаетесь на свое расстройство и продолжаете давить на жалость, пока милая девушка не заполняет Ваш больничный и не отдает Вам, – к тому же, ей и самой так будет проще и прибыльней.
Вы (почувствуйте – почувствуйте себя этим негодяем) ставите в специальном оконце печать на больничном и радостные выходите в город. Боль, как рукой, снимают глоток алкоголя и торжествующие чувство ограждения себя от неприятностей на работе и – свободы на ближайшую неделю. Встает вопрос: что делать? Да что угодно: весь мир лежит перед Вами, в карманах полно денег от полученной недавно зарплаты, и Вам ничего больше не нужно жалеть – ни себя, ни здоровья, ни получки: все эти предрассудки не действительны теперь, – по крайней мере, на время действия вашей болезни, прорвавшейся сквозь жир души и выплюнувшей вас наружу мироздания таким вот гаденьким и безобразным, каким Вы и сами себя не знали, а оказались вот таким.
Теперь Вы оправились, отряхнулись, причесались, похлопали себя по щекам, сделали: «Бррр, матушка!», глядя на свое отражение в витрине пивного ларька, – и стали готовым к нашему путешествию. Вы убрали в рукав бутылочку – на улице – осень, и самое время – носить в рукавах бутылочки – и идете в метро, той походкой, которая говорит сама за себя о вашем настроении души и отношении к происходящему.
Метро: Вас слегка подташнивает – скорее, ото лжи этих насупившихся рож, от их ней мнимой озабоченности, чем от выпитого, – вы видите, что они ненавидят вас и не хотят уступать Вам место, им кажется, что Вы – ничтожество, а Вас от них тошнит; и вот, к довершению всего, – какая-то девушка громко, на весь вагон, высказывает некоему кавказцу, чтобы он не приставал бы к ней и что если есть мужики в вагоне – они ему сейчас покажут. «Мужики есть?!» – громко спрашивает она и останавливается на (здесь я в первый раз осекся с местоимением и перешел повествовать от своего лица, поэтому так и продолжу далее, – да и хватит Вас мучить, а то перестанете читать меня, все! – беру всю ответственность на себя, – я, я этот негодник, – к тому же вдруг мой эпос разверзнет правительственных масштабов тайну, да? – ну к чему вам такие проблемы?!) – на мне как на ближайшем представителе нужного ей вида взглядом. Я недоумевающее смотрю на нее, как бы говоря: разве не видите вы мое состояние? как можно? – и, не выдерживая, оборачиваюсь, собирая все силы, кричу: «Мужики-то есть, в конце концов?!» Никто не двинулся. Как говорится – ни слова, ни жеста! Какой-то паренек выпрыгнул было, но вдруг сам себя испугался и сошел на подоспевшей вдруг высадке. Я смотрю на одного лысого пидора, который уткнул свое слизняковое лицо в галстук и сжимает белыми ручками кейс. Мне стало противно еще больше и я вышел на следующей же станции, до которой, к счастью, и ехал, в сердцах ругая всех – и даже самую эту псевдопотерпевшую: ишь, мужика ей захотелось в вагоне метро! О разврат!