Храм Согласия
Шрифт:
Жгучее африканское солнце пекло голову, улочки Триполи почти обезлюдели – народ попрятался от надвигающегося полдневного зноя.
– Теперь, Улька, это и наша с тобой война, – сказала Мария после долгого молчания.
X
Обратный путь был не так утомителен, как дорога в Бер-Хашейм, и потому, что Хуа вселила в них надежду, и потому, что с каждым переходом они приближались к дому. Караван шел как обычно, часов с трех ночи, а останавливались они за полтора часа до захода солнца, чтобы успеть разбить лагерь, покормить и напоить верблюдов да и себе приготовить ужин.
Весь долгий, знойный, крайне утомительный день пути Мария и Уля проводили в паланкинах, хоть как-то защищавших их от
Дорога убаюкивала, располагала к размышлениям и воспоминаниям. Собственно, это был единственный способ ненадолго забыться и преодолеть нудность многочасового пребывания на мерно покачивающейся спине верблюда; в его иноходи было что-то очень похожее на морскую качку, так что не зря называют верблюдов кораблями пустыни, а арабы, в свою очередь, называют корабли верблюдами моря. Конечно, Мария думала об Антуане, благодарила Бога, что он в прямом смысле послал его с небес. Когда она сейчас думала об Антуане, то ей было ясно, что жила она на самом деле в детстве, потом – когда была влюблена в адмирала дядю Пашу, и живет теперь, при Антуане, а посередине – пустота, ее женское безвременье, выживание, но не настоящая жизнь. “А Сашенька, наверное, растит детей. Или пойдет воевать? Боже, как там моя мамочка, где она, в каком уголке России? И почему в больнице, в Праге, я назвалась Галушко? Как это странно, я ведь и двух слов никогда не сказала с этим Сидором Галушко, только запомнила на всю жизнь, как неправильно смотрел он на молящуюся маму, давным-давно, в церкви на Нерли, где так сладостно пахло душистыми травами, разбросанными от входа до иконостаса. Странно, очень странно… Боже, опять война в России! Сколько можно уничтожать наш народ? Господи! Спаси и сохрани Россию!”
На семнадцатый день пути в Тунизию, перед рассветом, когда караван, как обычно, был в пути, война напомнила о себе. Сквозь дрему Мария расслышала далекий гул. Встрепенувшись, она прислушалась. Гул нарастал, он катился с запада на восток.
“Правнуку Пушкина надо бы иметь дело не со мной, а с Хуа – вот действительно информированный человек: немцы пошли в наступление”.
Гул и рокот накатывали все явственнее. Мария приоткрыла полог паланкина. На земле уже стояли священные минуты сухура, пограничные минуты, разделяющие в пустыне день и ночь: солнце еще не взошло, но рассеянный яркий свет уже заливал необозримые пространства, ласкал взор надеждой на вечную жизнь в этом вечном, прекрасном мире. Сверкнул на востоке краешек солнца, и в ту же секунду в зыбком мареве пыли и солнечных лучей Мария увидела растущую на глазах колонну немецких танков. Она не смогла их сосчитать, только различила, что это настоящие, закамуфлированные под цвет пустыни тяжелые танки, все как на подбор, один к одному. “Боже мой, сколько танков! Невероятно!” Вдруг в груди ее возник тот самый знакомый холодок, что всегда предшествовал в ее судьбе большим опасностям и большим неожиданностям. Она прислушалась, что-то показалось ей странным в реве десятков тяжелых танков. Она попыталась вслушаться еще внимательнее, но тут вся колонна одномоментно остановилась и на смену реву и рокоту пришла пугающая тишина – танки заглушили моторы. Мария поняла, что не только она видит колонну, но и из колонны увидели караван. Она успела подумать, что тяжелые танки в пустыне, видимо, хорошо считать с высоты, чем и занимаются английские самолеты-разведчики. В ту же минуту, как она это подумала, от колонны отделилась танкетка и двинулась к каравану.
Открытая танкетка шла быстро, вместе с водителем в ней было четыре человека в желтовато-серой камуфляжной форме.
Мария велела остановить караван.
Танкетка подъехала именно к ее паланкину, наверное, потому, что он был впереди Улиного. Мария приоткрыла полог и сказала туарегу, чтобы тот уложил верблюда. Ее жест очень понравился генералу, вышедшему из танкетки вместе с двумя офицерами; генералу польстило, что хозяйка каравана опустилась, чтобы не
Молодой черноглазый офицер неожиданно заговорил на чистейшем арабском языке:
– Генерал Роммель спрашивает: куда держите путь?
Мария знала немецкий язык с малолетства почти как русский, но переводчику Роммеля ответила по-туарегски:
– Возвращаемся из Бер-Хашейма. Домой, на стоянку.
Молодой офицер понял ее и перевел генералу:
– Это туареги. Возвращаются домой из Бер-Хашейма.
– А что они там делали?
– Зачем вы ездили в Бер-Хашейм, спрашивает генерал Роммель, – опять же по-арабски перевел Марии офицер, видимо, недостаточно хорошо говоривший по-туарегски, хотя и понимавший все слово в слово. – Зачем вы ездили в Бер-Хашейм? – повторил он.
Мария замялась, потупилась. Ее лицо и вмиг поникшие плечи изобразили крайнее смущение.
– Зачем?
– К знахарке Хуа… Чтобы родить детей… – пресекшимся голосом, не поднимая глаз, отвечала Мария.
– Господин генерал, они ездили в Бер-Хашейм к знахарке Хуа, которая лечит от бесплодия.
– Тогда мне понятно ее смущение, – улыбнулся Роммель. – А в Бер-Хашейме есть такая? – тут же настороженно добавил генерал.
– Да, господин генерал, Хуа знает вся Сахара. Жена моего старшего брата тоже ездила к ней и потом родила.
В разговор неожиданно вступил второй офицер при генерале – плотный, седеющий полковник в круглых очках с металлической оправой:
– Господин генерал, разрешите расстрелять караван? Из крупнокалиберного пулемета – минутное дело, – произнес он по-немецки. Его голубые добрые глаза усталого старого учителя вспыхнули на мгновение чистым светом, как у человека, способного быстро и хорошо сделать свою работу.
– Зачем?
– Они слишком близко от наших порядков, здесь не больше двухсот семидесяти метров, а вы приказали открывать огонь на поражение с трехсот.
– Курт, у вас четверо детей, откуда такая кровожадность? Вы видите, что у них нет ни одной винтовки. Если бы была хоть одна…
– Орднунг есть орднунг, – смущенно отвечал Курт.
Генерал Роммель пристально посмотрел на Марию, и она не смогла отвести глаз, побоялась, что насторожит немца.
– Почему лицо ее открыто? Почему у нее светлые глаза? – вдруг спросил переводчика Роммель. Спросил, как выстрелил. Душа Марии заледенела от страха.
– О, у туарегов женщины не закрывают лица, – почти весело отвечал переводчик. – А глаза у берберов иногда бывают светлые, серые и даже голубые.
– Красивая дикарка, – печально сказал Роммель. – Но они ведь не берберы, а туареги?
– Туареги – тоже берберы, просто одно из племен.
– Ладно. Пусть родят сыновей! – Роммель поднял руку в знак прощания, повернулся и пошел к танкетке.
– Можете ехать. Генерал Роммель желает вам родить сыновей.
Военные сели в открытую танкетку, та ловко развернулась и покатила к боевым порядкам, хотя и закамуфлированным под песок пустыни, но очень хорошо различаемым с высоты.
Едва разлепляя онемевшие губы, Мария велела погонщику поднять ее верблюда.
Как только танкетка подъехала к своим, взревели моторы, и тяжелые немецкие танки двинулись неторопливо, словно в психическую атаку.
Мария овладела собой и напряженно прислушалась к работе моторов, она прислушивалась изо всех сил, пока не убедилась в своей догадке… “Да! Да! Да! Тысячу раз – да!”
Не расстреляв Марию, блистательный боевой генерал Роммель совершил роковую ошибку.
XI
В конце апреля 1945 года из госпиталя пропал заместитель начальника по тылу Ираклий Соломонович Горшков. Все знали, что Ираклий Соломонович просто так не исчезает: если его долго нет, значит, жди перемен, а то и передислокации. Хотя куда еще можно передислоцироваться, если не сегодня завтра Берлин будет наш? Если работа в госпитале налажена до автоматизма. Если каждый считает не только дни, но и часы, минуты, секунды, оставшиеся до Победы?! Если так хочется домой? Если такая смертная тоска берет за душу…