Храм Согласия
Шрифт:
По прибытии в Марсель Иван Павлович остался коротать дни на яхте, а Мария и Антуан поселились у Николь. Когда в первый же день Николь не взяла Марию с собой на кладбище, та поняла, что изменения, происшедшие в облике и характере Николь, не надолго, а навсегда. Навсегда, и надо принимать Николь такой, какой она стала, и не пытаться “развлечь” или “отвлечь”. Только могила примирит ее с потерей Шарля. Николь ходила на кладбище каждый день и каждый раз молилась на его могиле, чтобы Господь услышал ее и избавил от бессмысленной жизни, воссоединил с Шарлем. Как человек верующий, она не считала возможным наложить на себя руки.
Прошение доктора Франсуа об отставке
Мария думала, что огорчит доктора Франсуа, а тот настолько неприлично обрадовался извещению, что даже Клодин почувствовала, до какой степени они с Николь надоели ее любимому мужу. При виде помолодевшего от нечаянной радости Франсуа Клодин покраснела и, резко повернувшись, ушла на кухню. Зато доктор был так счастлив, что даже чмокнул казенную бумажку, точь-в-точь как Клодин свою зеленую кастрюльку, в которой “так удобно кипятить папильотки”.
Безучастно выслушав доклад Марии о состоянии финансовых и имущественных дел погибшего мужа, а стало быть, о ее собственных возможностях, Николь вдруг произнесла целую речь:
– Шарль доверял тебе. Делай со всем этим добром все, что считаешь нужным. А когда приберет меня Господь, поставь нам с Шарлем хороший памятник, общий. Остальное мне неинтересно. Ну и Клодин не оставь на улице, она хоть и курица, но своя. – Николь вынула из изящной, инкрустированной перламутром сигаретницы маленькую сигарету, прикурила ее от зажигалки, отделанной таким же перламутром, как и коробочка для сигарет. Ни этой коробочки, ни зажигалки раньше Мария не видела. Да и курить прежде Николь фактически не курила, так, баловалась иногда за компанию.
– Ты стала много курить, – сказала Мария.
– Да. Это хорошо. С сигаретами как-то лучше.
– Николь, ты не понимаешь, каким состоянием владеешь?!
– Мне все равно…
– Николь, не ты одна, все мы ходим под Богом. Нужно предусмотреть как можно больше гарантий.
– Мне не нужны никакие гарантии.
– А мне нужны для тебя. Я составлю ряд встречных документов в дополнение к твоей генеральной доверенности, привезу нотариуса, и мы все оформим. А потом привезу другого нотариуса, например, из Арля, и продублируем все документы. Война есть война. Сейчас недвижимость уходит за бесценок, я прикуплю кое-что на твое имя.
– Нет.
– Почему?
– Покупай на свое.
– Как скажешь. Но почему?!
Николь равнодушно пожала плечами.
“Боже, как она исхудала! Кожа и кости… Да и кости стали какие-то маленькие. Как она пожала сейчас плечами… Это ведь и не плечи, а плечики десятилетней девочки. Неужели человек усыхает до такой степени?! Значит, усыхает…”.
– Николь, а хочешь, я куплю виноградники, как у твоего отца? – неожиданно для самой себя спросила Мария.
– Хорошо, купи. И тогда еще не забудь прикупить старого мерина и двуколку с бочкой для дерьма, как у моего другого папочки, – моментально парировала Николь, и ее хриплый, бесцветный голос даже наполнился подобием жизненной силы.
“Еще не все потеряно, она еще отойдет! – обрадовалась Мария. – Дай Бог! Дай Бог!”
– Николь, я тебя обожаю! – Мария обняла подругу и ощутила всем телом, какая та маленькая, почти
– Ты нас бросаешь? – отстранившись, спросила Николь. – Ты убежишь с Антуаном на войну? – Пустые глаза Николь на мгновение блеснули чистым светом, и детская белая зависть озарила сморщенное, старушечье личико.
XVIII
Мария не убежала на войну, хотя уехать с Антуаном ей очень хотелось. Николь, можно сказать, поймала ее на лету – чем чем, а интуицией Бог ее не обидел.
Мария хотела бы задержаться в Марселе, но Антуан рвался в Париж, чтобы там определиться в войне против немцев; доктору Франсуа не терпелось вернуться в Тунизию к изучению на месте любезных его сердцу берберских наречий; Клодин все вздыхала о своей горькой участи няньки при Николь, а особенно часто о том, как же там, в Тунизии, будет теперь жить ее муж “без горячего”; Николь угнетала своим полным безразличием к жизненным планам и Мари, и Антуана, и Франсуа, и Клодин, и вообще всех на свете, включая и самою себя. Словом, все шло к тому, что и Рождество, и Новый 1942 год они встретят порознь. Так оно и случилось.
Мария проводила Антуана в Париж ранним-ранним, еще полутемным утром 17 декабря с железнодорожного вокзала Сен-Шарль, с того самого, откуда она провожала однажды Николь и Шарля.
Прощание с Антуаном вышло какое-то скомканное.
По дороге на вокзал они прокололи автомобильную шину. Пришлось менять колесо. Минут пятнадцать искали гаечный ключ, которого не оказалось в ящике для инструментов. Нашли в промасленной ветоши. Времени оставалось в обрез.
От привокзальной площади до здания вокзала бежали бегом. Потом продирались сквозь полусонную толпу внутри вокзала на перрон. Тяжелый дух сгрудившихся тел неприятно поразил острое обоняние Марии, ей вспомнилась толпа на севастопольском пирсе, и на мгновение вернулось то же самое отчаяние, что было тогда, в неполных пятнадцать лет, – отчаяние вечной разлуки.
А поезд уже тронулся с места. Прежде чем вскочить на подножку, Антуан едва успел чмокнуть ее в щеку.
Еще минута, и чугунный фонарный столб заслонил стоявшего в тамбуре мужа, и он скрылся из поля зрения Марии.
А там белесый утренний туман поглотил и подпрыгивающий на стыках красный огонек хвостового вагона.
Возвращаясь к дому Николь, Мария проехала вдоль набережной Конебьер, мимо роскошного отеля “Ноай”, где когда-то, как казалось теперь, совсем в другой жизни, она встречалась с юным Михаилом; мимо отеля напротив бистро, в котором он скрылся навсегда со своей милой простенькой девушкой. Душа Марии не дрогнула. Конечно, она вспомнила все в мельчайших подробностях, но вспоминать-то, по существу, было нечего.
Они отплыли из Марселя в Бизерту в ночь с 18-го на 19 декабря. Иван Павлович и Мария по очереди несли вахту, а доктор Франсуа занимал их своими познаниями в русском языке. Штурвал доктору не доверяли, а торчать в своей каюте ему было и скучно, и совестно. В те часы, когда у руля стояла Мария, доктор Франсуа находился возле нее неотлучно, а в вахту Ивана Павловича позволял себе вздремнуть часа полтора, максимум два. Так что все трое находились в жестком рабочем графике. Как и путь в Марсель, дорога домой в Тунизию предстояла нешуточная. В море их могли расстрелять и французы, и англичане, и немцы. Яхта шла без опознавательных знаков, как ни странно, это был единственно правильный выбор. После трагедии 3 июля 1940 года в бухте военно-морской базы Мерс-Эль-Кебир отношения между французами, немцами и англичанами запутались окончательно*.