Храни меня, любовь
Шрифт:
Он открыл бар, достал бутылку «Шардонне», плеснул в стакан вина. Снова усмехнулся.
«Шардонне» в граненом стакане».
По радио снова говорили о заложниках и террористах. О страхе, боли, ненависти, — о том, что испокон веков называется емко и страшно — «зло» или «зло под солнцем», а потом снова включили рекламу — сразу, после рассказа о детях-заложниках. И кто-то по радио беспечно вопросил: «Маня, ты куда?», а Маня эта в сотый раз отправилась покупать шкаф-купе, и Дима уже не мог вспомнить, про что пелось в этой песенке раньше. И куда Маня ходила раньше, когда еще не
Эта рекламная песенка и Димины мысли были такими неуместными и отвратительными, именно сейчас, когда там, где-то далеко, несколько сотен детей были в руках упырей с человеческими лицами, этого «зла под солнцем». И Дима подумал, что «зло» плодится и размножается именно потому, что из этого мира неслышными шагами уходит красота. А вместо нее — этой вечной, тонкой красоты — рождаются гомункулусы, денатурированные красотки, и чем дальше удаляется оскорбленная этой заменой красота, тем меньше у мира шансов спастись…
И он, Дима, помогает плодить этот отвратительный денатурат.
Это ведь его творение, глупая красотка, которая плевала на все несчастья мира, заботясь только о состоянии своих зубов.
Ее ничто не волновало, кроме денег и страсти.
И она была похожа на…
Вино приобрело отвратительный вкус. Стало кислым.
Он поморщился и отставил стакан дальше.
«Зачем она мне? Я ее не люблю…»
Красотка улыбалась с экрана монитора.
Теперь ее улыбка казалась ему зловещей.
«Если ты меня бросишь, — вспомнил он, — я не буду жить… Но и ты тоже не будешь!»
Этот разговор, который тогда казался ему глупой и неуместной шуткой, теперь вдруг обрел смысл.
«Я не буду жить. Потому что — мне будет незачем…»
Тогда, полгода назад, он был слишком легкомысленным, чтобы поверить в серьезность ее слов.
Теперь он начинал в них верить. И начинал бояться…
Ей и в самом деле жить было — незачем…
Он усмехнулся. Заставил красотку исчезнуть, одним легким прикосновением пальцев к клавиатуре.
— А вот ее я не мог бы нарисовать тут, — пробормотал он. — Ее можно только легкой акварелью и тонкой кистью… На мольберте. Она — живая…
Но воспоминания уже овладели его сознанием. Он не мог отрешиться от них — слишком живыми они были, осязаемыми, и эти голоса из прошлого, и тихий смех…
Это была самая обычная «тусовка творческих единиц», как он это про себя называл. Группа помпезного народа, обремененного комплексом неполноценности с сопутствующей манией величия…
Дима там терпеть не мог находиться. Ему казалось, что он — только новая бабочка в чьей-то коллекции.
Но, как ему объяснила тогда его однокурсница Людка Крайнева, притащившая его сюда, «без этой тусни ты никуда не пробьешься — погаснешь в своем журнальчике, даже не успев разгореться толком».
Он скучал, рассматривая людей, знаменитых и не очень и совсем незнаменитых — с одинаковыми неуверенными улыбками на лице, с чересчур громкими восклицаниями и чересчур тесными объятиями…
Они перечисляли друг другу свои «удачи» так навязчиво, что у Димы появилось стойкое убеждение — они страшно боятся, что их посчитают неудачниками.
И —
Только этого никто бы не услышал.
Тут вообще не слышали друг друга. Каждый произносил собственный монолог, и каждый монолог по сути своей напоминал рекламный клип, посвященный себе, любимому.
Дима бродил, все время ел, пользуясь услугами шведского стола, он даже впервые попробовал суши, и ему нисколько не понравилось, а желание он загадал самое скромное — чтобы все скорее закончилось. Людка его все время кому-то представляла, с ним надменно знакомились, радуясь возможности рядом с его «незнаменитой» фигурой почувствовать собственную значимость, потом он снова что-то ел, пил, и в конце концов ему уже все это действо так надоело, что он решил уйти отсюда по-английски.
Вот тут снова появилась неутомимая Людка, поманила его рукой и представила самой странной паре, когда-либо им виденной.
Она была тоненькой, белокурой, хрупкой, с огромными, печальными глазами… Дима немного удивился, что у нее такие яркие глаза, потом понял — по невольному движению, говорившему о том, что она близорука, как и он. Только — он носит очки, а она — контактные линзы.
И из-за линз ее глаза кажутся ярче…
Но тогда, в первый момент, он даже не подумал об этом.
Она стояла рядом со своим спутником и рассеянно смотрела по сторонам, отстраненно и нисколько не интересуясь именитыми гостями и собственным отражением в их глазах. Погруженная в собственные мысли, она только тихо и кротко улыбалась, если ей что-то говорили, или кивала слегка в ответ на чужие приветствия.
Казалось, ее совершенно не беспокоят восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин.
Она парила над ними, и над своим спутником тоже, кстати, о спутнике…
Он был полной противоположностью. Неказистый, долговязый, сутулый, с кудрявыми и седыми уже длинными волосами, и только глаза завораживали — яркие, без всяких линз, умные, смеющиеся и невыразимо печальные одновременно… Это сочетание настолько поразило воображение Дмитрия, что он подумал — написать бы их портрет, и еще неизвестно, кто приковал бы к себе взгляды…
Красавица и чудовище, отметил он про себя и невольно усмехнулся тому, что нашел для этой необычной пары такое банальное название.
Людка тоже не отводила глаз от странной пары, стиснув Димин локоть.
— Бли-и-ин, — прошептала она очень тихо. — Вот с кем бы я познакомилась поближе…
Он обернулся, удивленный, — почему-то ему почудилось, что она тоже говорит о красавице. Но Людка восхищенно глядела на ее спутника.
— Ты хоть знаешь, кто это? — шепотом спросила она. — Это звезда мирового масштаба… Его в Голливуд зовут. Говорят, лучше его никто сейчас не может написать сценарий триллера… А тут ему и делать нечего. Все убогонькое, все в жанре «чтоб народ понял». Бедный мужик! Не может уехать из-за этой твари…