Хранитель Силы
Шрифт:
— Все, мой черед! — прохрипел Андрей и сделал бросок вперед, но серебряная голова бесшумно исчезла — ушла под воду или растворилась в бликах морской ряби. С обеих сторон послышался женский смех: белая тетка, словно колесный пароход, все еще молотила руками воду, а справа скакал резиновый мяч, брошенный кем-то с мола. Хортов поплыл к берегу, озираясь по сторонам, и когда нащупал дно и встал на ноги, заметил слева еще один мяч, появившийся из воды между ним и теткой.
Андрей бесшумно нырнул наперерез и с упреждением, но промахнулся метра на четыре — поднырнуть не удалось, хотя Пронский еще плыл. Можно было незаметно
— Стой! — крикнул он и устремился вперед.
Пронский остановился и повернулся лицом — воды ему было по грудь. Вероятно, он не ждал нападения с ходу, поднимал и встряхивал руками, делал дыхательную гимнастику. Хортов нырнул ему под левый бок, одновременно перехватывая руку и ногу, но мельница не получилась, противник сильно качнулся назад и оба рухнули в воду. Он почти выскользнул, щукой уходя по дну, и в последний миг в руках оказалась его лодыжка. Оседлав ногу Пронского, Андрей взял ступню на болевой прием, — тот наугад бил свободной ногой и пытался вывернуться. Удерживая его, Хортов высунул голову, хапнул воздуха и не выпуская ноги, схватил шею противника в замок. Тот вцепился в руку, впился ногтями и задергался судорожно и мощно — начал захлебываться.
Андрей встал на ноги и потащил его к берегу. Пронский хрипел, срыгивал воду и не сопротивлялся. Вода текла по руке и обжигала кожу…
И уже на отмели, швырнув отяжелевшего и малоподвижного противника, Хортов сел рядом и, почувствовав, как утекает ярость и подступает обида, выдавил с мальчишеской злостью:
— Что ж ты делаешь, гад?..
7
Два человека, отправленные к костелу, не вернулись.
Уже на рассвете приехал на мотоцикле Соболь, с мокрой от крови штаниной и осколком в бедре — попал под бомбежку. Скорее всего, то же самое случилось и с другими разведчиками: едва улетели наши бомбардировщики, с запада нагрянули американские. Воздушная тревога длилась до утра, а на восходе солнца с востока потянулись косяки наших штурмовиков и во дворе пивоварни заработал зенитный пулемет.
Сыромятнов, как мог, прочистил и обработал рану на ноге Соболя, однако закончив перевязку, сказал Пронскому, что дело худо, скорее всего задета кость и сухожилие: в горячке хоть и хромал, но шел, а полежит день — не встанет.
Должно быть, Соболь понимал свое положение, весь день лежал тусклый и задумчивый, пил только воду и о чем-то шептался со старшиной. Когда стемнело, капитан сел рядом с раненым, пощупал лоб.
— Плохи твои дела, брат…
— Не надейся, стреляться не буду, — сказал Соболь в стену. — Если тебе… если сам можешь — давай. Прямо здесь. И сразу. Целый день ждал, когда подойдешь…
Пронский молчал, глядя ему в затылок. Двадцатишестилетний майор был кадровым офицером-разведчиком. Из всей группы, теперь уже погибшей, он единственный был вызван к Командующему фронтом Жукову и получил от него личный приказ подобрать людей и поступить в полное распоряжение Пронского.
Маршал не назвал его фамилии, а лишь представил, добавив, что начальство нужно знать в лицо, как Господа Бога.
— Я и раньше понимал, мы все — смертники, — он по-прежнему говорил в стену и как бы даже слегка сжимался — возможно, ждал выстрела. — Но всегда же думается, тебя не коснется, ты выживешь…
— Не скажу, майор, не пытай. — Пронский достал пистолет, снял с предохранителя. Соболь услышал, резко обернулся.
— Погоди! — заслонился рукой. — Знаешь, как жить хочется?.. Как тебя там… Глория! Нет, ты имеешь право, я понимаю. Не повезло, в рот ее!.. Но есть выход! Конечно, утопающему соломина… В немецкий госпиталь!
— У тебя плохое произношение. Для допросов военнопленных…
Сыромятнов стоял среди бочек и, кажется, молился: возможно, отходную читал…
— Зато документы хорошие, сам подбирал. Я немец из Западной Украины. Сейчас в Берлине началась паника и неразбериха. Бомбежки чуть ли не круглые сутки. Войск нагнали отовсюду, госпитали забиты!.. Вряд ли станут разбираться, тем более, с лейтенантом СС… Ну на последний случай буду изображать контуженного! Меня и в самом деле по ушам вдарило, кровь шла, и лицо сводило… Ну помоги мне выжить! Ты же теперь как Бог надо мной!.. Я сразу хотел, когда раненых подбирали. Но побоялся, вдруг посчитаешь предателем?
— Ты так подумал?
— Я тебя не знаю… Может, это и хорошо. Но сам маршал Жуков отдал приказ.
— Ладно, попробуй, — Пронский убрал оружие. — Может, выживешь… Но только не в форме СС. Если немцы не угрохают, то наши. В плен не берут, даже раненых…
— В госпитале переоденут!
— Сам же сказал, неразбериха. А к СС сейчас массовая нелюбовь. Даже лейтенант-зенитчик их ненавидит. Возьмут наши Берлин, санитары сдадут. Что было в Кенигсберге?
— Как же, Глория? Все так близко… Эй, Сыромятнов! Помогите мне, мужики!
— Помоги ему добыть форму, — попросил Пронский старшину. — Ты же знаешь, где. Все равно мы сегодня уйдем отсюда.
— Не могу, товарищ капитан, — старшина снял и положил на пол автомат. — Страстная неделя… Что же я, уподоблюсь Пилату?
— Зачем тогда с нами пошел?
— Соболь знает… Нельзя мне. Воздержусь сейчас — потом наверстаю, не сомневайтесь. Товарищ майор! Все время же щадили, три года… Что же теперь-то? А, товарищ Соболь?
— Три года я тебя, теперь ты меня пощади — от смерти…
— Меня же Господь берег, потому что я… Помнишь, спорили: если Господь существует над нами, меня не убьют. Помнишь, немчура тогда в упор… И ничего! А мина рядом упала и не взорвалась?.. Ты же говорил, если меня Бог сбережет, ты в монастырь уйдешь. Значит, слова на ветер?
— Жить хочется, Сыромятнов? — Пронский приподнял его автомат стволом парабеллума. — Так хочется, что на командира наплевать? На товарища?.. Ну, а если это промысел Божий?
— Эх, пропала моя душа, — у Сыромятнова потекли слезы.
— Пойди, арестуй зенитчиков и приведи сюда. За двое суток ни одного самолета не сбили, патроны жгут, способствуют врагу… Да не забудь, говорить нужно по-немецки!
Старшина поднял автомат, натянул на лицо маску тупого эсэсовца и, печатая шаг, вышел из помещения.
Через несколько минут он привел всех троих, заспанных, красноглазых, ничего не понимающих, поставил лицом к стене, приказал лейтенанту раздеться. Тот снял фуражку, мундир, но, взявшись за ремень брюк, вдруг проснулся. Старики продолжали дремать, уткнувшись в стену.