Хрен знат
Шрифт:
Пер я, короче, свой груз с перекурами, разминал пальцы, благо, лавочки стояли тогда у каждой калитки, а кум гарцевал мимо на новеньком фабричном турчке, напоминавшем маленький мотоцикл. Заметил меня, подкатил, ногой о скамейку облокотился:
– Садись, Санек, подвезу!
Видок у него гордый-прегордый. Еще бы! Сто восемьдесят рэ под сракой. А это четыре с гаком дедовых пенсии. Названия за коленом не вижу, и так знаю, что "Рига-3". Все блестит, двигатель под левой ногой лоснится заводской смазкой. По периметру топливного бачка окантовка в виде квадратиков, нарезанных
Вот тебе и еще одна альтернатива! Забогател кум. Надо же, - думаю, - как все удачно сложилось: мне не топать пешком и у Рубена обнова. Может, не вспомнит на радостях, что хотел меня пригласить?
Куда там!
– Ты ж не забыл?
– Забудешь с тобой! Мне как сказали, что ты вчера вечером приезжал, так я и вспомнил про днюху.
– Какую еще Нюху?
– не догнал будущий кум, и радостно газанул.
– Завтра мой день рождения, к двенадцати приходи.
– Из наших кто-нибудь будет?
– осторожно прозондировал я.
– Из нашего класса?
– переспросил Рубен и заглушил двигатель.
– Если ты не взбрыкнешь, как в прошлом году, то будет нас за столом всего трое: ты, я и Славка Босых. Хотел пригласить Соньку, да нет ее в городе, и будет нескоро. В пионерский лагерь уехала. На первые два потока. А пацанов с нашей улицы звать не хочу. Пошли они...
Ну да, - подумалось мне, - это было уже в прошлом. И не со мной, а черт его знает с кем. Когда за плечами жизнь, время уже не является точной физической величиной. Плюс-минус один год - незначительная погрешность для моей старческой памяти. Значит Женьку Саркисову, ставшую впоследствии Джуной, я никогда не увижу. Отключить бы еще в душе детскую обиду и антипатию к этой загадочной женщине.
– Не понял, ты че, оглох?
– возвысил голос Рубен.
– А?
– всполошился я.
– Садись, говорю, поехали! А то накататься, как следует, не успеем. Мне к вечеру нужно турчок хозяину отвезти.
– Так это не твой?
– Поехали, говорю! Давай-ка сюда мешок, я его на руль положу...
Вот блин! За всю свою жизнь, никогда не ездил ни на турчке, ни на мотоцикле. Первое впечатление - состояние постоянной тревоги по причине отсутствия за спиной надежной опоры. А если по-честному, я натурально приссыкивал опрокинуться навзничь на какой-нибудь кочке. За рулем легковой машины скорость так остро не ощущается. Поэтому я сидел, сомкнув побелевшие пальцы на животе у кума, а он, падла такая, мало того, что газовал, но время от времени, поворачивал ко мне коротко стриженый чуб, стараясь переорать свистящий в ушах воздух:
– Это Женьке Таскаеву... что без троек закончил. Хвастаться приезжал... Я ему жиклёр на карбюраторе подкрутил... На руках привел ремонтировать...
Нет, зря все-таки кум газовал. Упасть, мы не упали, но когда проезжали по нашей улице, крепко засрали турчок пятнышками расплавленного гудрона. Обода и задок - все в мелких веснушках, как нос у Рубена. Пришлось нам, вместо катания, наливать керосин в пустую консервную банку, да просить у бабушки поганую тряпку, чтобы смыть следы преступления. Долбошились до обеда, сами все изгвозадались, а успели привести в божеский вид только переднее колесо. Заодно и Елене Акимовне работу нашли. Отставила она в сторону медный тазик для варки варения, нагрела горячей воды, достала из шкапчика плошку с растительным маслом и чистила нас по очереди, приговаривая: "Видно, что наша Манька пекла пироги. И ворота в тесте!"
По-моему, кум не врубился, что это она про нас.
Обедали мы с Рубеном в большой комнате, за круглым столом. Он, хоть и ассириец, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с "творухом", и "какаву" с воздушною пенкой от еще недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было. Он еще спозаранку умотал на дежурство.
Время от времени, будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал, наконец:
– Твоя?
– А то!
– гордо сказал я.
– Бацаешь?
– Не, не умею. (К чему дополнительные вопросы?)
– Да ты че?!
– возмутился Рубен.
– Это же так просто! Дай ка сюда волыну! (Волыной у нас называли почему-то гитару).
Я снял с гвоздика инструмент. На всякий случай, предупредил:
– Трех струн не хватает.
– Ниче, я так...
И кум залабал кособокой восьмерочкой хит уличного сезона - песню про курочку:
У бабушки под крышей сеновала,
Где курочка спокойно проживала,
Не знала и не ведала греха она, греха,
Пока не повстречала петуха...
Слуха у кума никогда не было, но это ему не мешало. Пел он в нос, по-блатному, подвизгивая в конце каждой фразы и вообще, где только возможно. С аккорда на новый аккорд переходил долго и поэтапно, палец за пальцем, забывая при этом, глушить лишние звуки, снимая струны с ладов. Расстроенная гитара гремела сплошным, нескончаемым диссонансом.
Закричал он громко: "Ку-ка-ре-ку!"
Пойдем со мной, красавица, за реку.
Там за рекою тихо, тихо, тихо,
Растет у Пети просо и гречиха...
Со стороны могло показаться, что кум, как глухарь, токует, ничего не замечая вокруг. Ан, нет. Когда в дом заходила Елена Акимовна, он забывал слова и мгновенно переходил на "ля-ля". Последний куплет даже лялякал с надрывом. Легла ему на душу, эта песня, как плащ "болонья" на плечи дяхану Пашке. Мне тоже.
Ее не пели при взрослых. Боялись что они разгадают вложенный в нее посыл-обращение к нашим безнадежным любовям:
Советую красавицы я вам:
Не верьте вы усатым петухам.
И не ходите с ними вы за реку,
Иначе закричите: "Ку-ка-ре-ку".
Это как дерганье за косички: "Не верьте парням, девчонки!
– кричали мы им, - храните себя для любви! Дайте нам время, чтобы успеть доказать, как мы ее достойны!"
Отбацав свое, Рубен заявил:
– Найдем струны, Санек. Скажу Пашке, чтобы из Ставрополя привез. Он там играет на чехословацкой электрогитаре и поет по субботам на танцах в своем институте. Показывал фотки...