Христианские древности: Введение в сравнительное изучение
Шрифт:
Отдельные неудачи (работы некомпетентных лиц; самовольные раскопки; расхищение остатков древних зданий как строительного материала) уже не определяли уровень архитектурной археологии. Прямо в ходе натурных работ, за какие-нибудь 10–15 лет XX в. она выработала устойчивую и законченную методическую систему, приступив с ее помощью к построению фактологической и концептуальной базы дальнейшего исследования истории русского церковного зодчества. Утрата многих материалов этого периода в годы новой русской Смуты — невосполнимая потеря, она значительно ослабила воздействие «церковноархитектурной» школы на развитие науки в стране, хотя и не прервала его полностью. Сильным ударом стала безвременная смерть Милеева и Покрышкина (1922) и резкий перерыв в работах, вызванный социальным катаклизмом конца 1910-20-х гг. Но основное действие в драме церковной археологии было впереди. Его определила государственная политика 1930-х гг. и связанная с ним насильственная идеологическая
5. «Архитектурная археология» в XX в.
Период после 1917 г. для исследования памятников церковной культуры крайне драматичен и неоднозначен. С одной стороны, это время жесткого идеологического давления атеистической идеологии на религию, время разрушения храмов, массового сожжения икон, продажи или переплавки церковных драгоценностей и т. п. Но в этот же период церковные древности, «выпав» в огромном количестве из литургического, служебного оборота, стали как никогда доступны научному анализу. Более того, критическое отношение к ним как к источникам создало атмосферу, в известной мере способствовавшую пристрастному, скрупулезному изучению объектов во всех их материальных деталях. Выведение древностей из собственности церкви привело к тому, что для объектов, ранее имевших не менее четырех «хозяев» — общину, синодальные власти, государство и ученое сообщество — отныне оставались лишь два последних. Причем государству до этих древностей, особенно разрушенных, зачастую не было никакого дела. В результате ученое сообщество стало как бы корпоративным собственником древних церковных остатков и могло позволить себе продолжать их изучение — по крайней мере, в пределах отпускаемых средств и идеологических рамок «исторического материализма».
Нужно сказать, что с точки зрения включения церковно-археологических материалов в общую историю русской культуры дореволюционная наука оставалась на сравнительно невысоком уровне. Особенно это касалось детальных, конкретных знаний о древнем церковном зодчестве. Сказывалось и общее отставание изучения древних городов, истории средневековых технологий, нежелание профессиональных археологов заниматься историей церковного зодчества. Даже в «Истории русского искусства» под редакцией И. Э. Грабаря упоминалось всего около 40 домонгольских храмов.
Ученые пытались наметить пути новых подходов уже в 1920-е гг. Один из ведущих тогда специалистов по истории зодчества и прикладного искусства, Николай Борисович Бакланов, писал: «Памятники архитектуры, благодаря своей сложности, может быть, более, чем какие-либо другие памятники материальной культуры, являются полной характеристикой страны, эпохи и народности, их создавшей, объединяя в себе ряд физических и моральных воздействий окружающей их среды, а будучи прикреплены к месту создания, являются наиболее бесспорными документами в отношении жизни страны» (Бакланов, 1920, Л. 1). Предлагалось изучать памятник архитектуры не как замкнутый самодовлеющий объект, но в его историческом окружении, работая сразу с целыми комплексами (городским ансамблем, монастырем, замком) и решать одновременно широкий круг социально-исторических проблем.
Основные положения комплексного метода подхода к архитектурным памятникам Н. Б. Бакланов развил позже в специальной теоретической статье, где требовал перехода к их массовому изучению при опоре на историю строительного производства и конструктивного анализа Исследование должно было охватить весь комплекс тем и объектов, связанных с памятником, от анализов строительного камня до эпиграфики, живописи, надгробной скульптуры и прочих элементов, непосредственно к архитектуре или строительству не принадлежащих; из сфер, разработка которых была недостаточной и нуждалась в развитии, была выделена датировка по особенностям строительной техники (Бакланов, 1932).
Эти задачи, по сути дела, и определили дальнейшую работу в церковно-архитектурной археологии второй и третьей четв. XX в. В целом можно сказать, что Бакланов предвосхитил и сформулировал методические принципы подхода к древней архитектуре как к историческому источнику, которые чуть позже станут основными для ученых советского периода.
Конечно, в конце 1910-20-х гг. еще работали «по инерции», стремясь продолжить начатое и применить сложившиеся уже методы в новых условиях. Но полевые исследования стали в это время, по понятным причинам, редки. Наиболее крупные, пожалуй, — работы на Украине в 1923 г. — связаны с раскопками вокруг Спасского собора в Чернигове Их возглавил прекрасный знаток древнерусского церковного искусства Н. А. Макаренко. Хотя он ранее не занимался археологией профессионально, но работал дотошно, сумел
Наиболее активно в годы гражданской войны и нэпа ведут натурные исследования архитекторы и археологи молодого поколения — П. Д. Барановский, Н. И. Брунов, И. М. Хозеров, С. Д. Ширяев и другие. С деятельностью Ивана Макаровича Хозерова (1889–1947) связано подлинное открытие значения Смоленска и Полоцка для истории церковной архитектуры Руси, ранее далеко не очевидное (в «Историю русского искусства» домонгольский Смоленск, например, вообще не попал). Хозеров достойно продолжил труды Писарева и Орловского — он наблюдал за раскрытием городских слоев и фиксировал обнаруживаемые архитектурные сооружения, а также организовал несколько небольших самостоятельных раскрытий, доведя число местонахождений храмов города XII–XIII вв. до 27. Работы Хозерова публиковались как в местных белорусских изданиях, так и в известном пражском «Seminarium Kondakovianum»; значительная их часть пропала во время войны, но Некоторые материалы опубликовали позже коллеги (Воронин, 1956). С достаточной полнотой наследие Хозерова предстало только после публикации его итогового труда «Белорусское и смоленское зодчество XI–XII вв.», написанного в 1946 г. незадолго до смерти, но изданного лишь через полвека (Хозеров, 1994).36 С полоцким памятником, Спасским собором Евфимиевского монастыря XII в., связано и ключевое открытие выдающегося историка архитектуры Н. И. Брунова, тогда еще молодого аспиранта (он доказал, что барабан храма принадлежит первоначальному зданию и обнаружил под высоко поднятой четырехскатной кровлей высокий постамент, позволявший поднять барабан с главой на значительную высоту).
Работа по исследованию и охране памятников церковного искусства в 1930-40-х гг. была сопряжена с большим персональным риском. В стремлении сохранить древние здания ученым приходилось, как минимум, открыто высказывать свое мнение — что часто означало идти на прямой конфликт с властями. Многие из них подверглись, наряду со священнослужителями, преследованиям и репрессиям (П. Д. Барановский, Н. П. Сычев и др.). Однако сама борьба подчас приносила удивительные открытия церковных древностей. Например, угроза сноса Казанского собора на Красной площади заставила П. Д. Барановского предпринять срочную реставрацию здания — при которой выяснилось, что храм является на редкость хорошо сохранившимся памятником зодчества 1630-х гг. Правда, это не спасло церковь от сноса — но открытие было тщательно документировано с помощью фотосъемки, благодаря чему памятник удалось, после специальных археологических раскопок, в 1990-х гг. восстановить (Беляев, Павлович, 1993).
В 1920-е гг., в условиях сокращения, а затем и прекращения деятельности старых центральных археологических учреждений (ИАК, МАО и др.) основная роль в исследованиях памятников снова временно легла на плечи краеведов и общественных организаций типа общества «Старая Москва». Это был период краткого, но бурного расцвета краеведения (впоследствии разгромленного), приветствовавшегося сначала новой властью как явление, характерное для социалистического социума (Филимонов, 1989; Он же, 1989а; о репрессиях: Формозов, 1998) Последовавшая перегруппировка кадров, создание РАНИОН, а затем ГАИМК (в известной степени наследовавшего ИАК) постепенно не только вернули старую систему, но и усугубили ее централизованность Теперь можно было работать прежде всего в составе новосозданных крупных археологических экспедиций с долговременной программой работ и почти исключительно на базе столичных институтов (Москвы, Ленинграда и других).
Это был, разумеется, новый этап. Для него характерно, во-первых, массовое открытие утраченных памятников церковной архитектуры; во-вторых— необходимость изучать их вне религиозного контекста, почти исключительно как объекты «материальной культуры» (с точки зрения строительного производства, инженерной конструкции, наконец, художественно-эстетической — что делать всерьез без богословско-литургического контекста почти невозможно). Главной «рабочей» фигурой в изучении церковных древностей на много десятилетий становится первооткрыватель, археолог (в живописи — реставратор), а не интерпретатор (архитектор, искусствовед). В то же время необходимо помнить, что именно теперь по-настоящему серьезно ставят и решают вопросы источниковедческого характера (например, проблемы датирования); появляется возможность изучать церковную культуру и искусство как часть общей городской культуры; связать историю храмового строительства с общей историей Руси. На рубеже 1920-30-х гг. появляется ряд работ, особенно ценных для истории церковной архитектуры на Руси: очерки по организации строительного производства, принадлежавшие А. Н. Сперанскому и молодому тогда Н. Н. Воронину, новаторские труды А. И. Некрасова по раннемосковскому искусству, первые работы Н. И. Брунова (Сперанский, 1930; Воронин, 1934; Некрасов, 1929).