Христианское юродство и христианская сила (К вопросу о смысле жизни)

Экземплярский Василий Ильич

И однако христианство также живет будущим. Как все в мире утверждается на жертве, и жизнь младших по­колений предполагает смерть старших, даровавших жизнь, так и в христианстве все утверждается на Крестной Жертве Иисуса Христа, все живет Его искупительной смертью. Очень важно отметить это удивительное сходство общеприродного закона поддержания и сохранения жизни с христианским учением о тайне спасения человечес­тва жертвенной кровью Христа. Все в мире рождается от плоти и крови, все живет жертвой и самоотречением других, всякая жизнь утверждается на умерших уже поколениях, растет на смерти. Болезнями, страданиями и смер­тью Христа рождено и новое человечество, и живет оно только питаясь от Плоти и Крови своего Родоначальни­ка. Существенная разница между гуманизмом и христианством в их отношении к прошлому и будущему опреде­ляется именно той верой христианства в воскресение и личное бессмертие, которых не может исповедовать без­религиозный гуманизм. Тайна жизни, утверждающейся на смене поколений и, следовательно, на смерти; тайна спа­сения жизни ценой жертвы; тайна страданий, наконец, — эти тайны остаются не открытыми так же христианскому сознанию, как и внехристианскому. Но в христианское жизнепонимание вводится новый факт — Воскресение Хрис­тово как свидетель победы во Христе всемирного добра над злом и как залог вечной жизни в Царстве Отца. И один этот факт, одна вера в личное бессмертие дает совершенно иную моральную окраску всей нашей жизни, ее отношению к прошлому, так же как и ее отношению к будущему. Перед лицом Вечного, по словам апостола, один день как тысяча лет и тысяча лет как день один. Граница времени спадает для всего человечества так же, как и для отдельного человека. Как смерти нет для христианского сознания, так нет для него и прошлого:

все и всё, жившее для Бога, живет в Нем. Не для какого-то далекого человечества, не для неведомого будущего су­ществовали все те, которые несли крест Христов в жизни своей и узким путем шли в жизнь. Они несли в собствен­ном смысле слова свойкрест, насколько любовь соединила их со Христом, и жили для Него одного, потому что в Нем было исполнение чаяний всего дохристианского человечества и в Нем же конец мировой истории. Он — Альфа и Омега, говоря образом Откровения, Начало и Конец, источник жизни и ее завершение. Не умерло все верующее и страдавшее человечество, все те, которые шли в жизни крестным путем, но лишь спят они, лишь по­чили на время, ожидая нового незаходящего дня жизни в Царстве Христа. Те дела, которые творили они, не ос­тались лишь на земле служить другим путем ко спасению, но эти дела пошли и идут за самими совершавшими их, идут как их неотъемлемое богатство, как их негибнущее сокровище. Не может вообще человечество не сознавать своей связи с прошлым, не может не проникаться любовью к отцам, но и не может также чуткая совесть мирить­ся с тем, что их нет уже, что все мы убийцы жизни прошлого, хотя бы и невольные и бессознательные. Любовь, соединяющая христианина с прошлым, совершенно чиста и безоблачна: смерти нет, ад побежден, все живы во Христе и не только достойны нашей любви, но и отвечают на нее невидимым служением одному и тому же Богу.

Так в отношении к прошлому. Во Христе же источник любви и к будущему. Перед лицом последнего мы стоим с такой же невозмутимой любовью, как и перед лицом прошлого. Будущее, бесконечно далекое будущее также есть наше, родное, близкое нам. Вера знает, что она переживет века, и счастье будущего человечества, его радость будет и нашим счастьем и нашей радостью, тем брачным пиром Сына Человеческого, на который призывается все человечество, без различия эпох и племен. В этом только Царстве, где "отрет Бог всякую слезу" (Откр. 7:17) с очей человеческих, только в нем может быть свет без кровавых пятен и радость без укоров совести. Я повторяю, что тай­на не искупленных при жизни страданий, тайна неотомщенного зла, тайна неведения и греха остаются нераскры­тыми до конца и для христианского сознания. Но надежда сияет ему, и надежда эта — Христос. Он Знает, Он мо­жет и простить, и осудить. В этой надежде на Христа единственно непоколебимое основание христианского покоя,того мира, который принес на землю Господь, когда душа на Него возлагает все свои тревоги и заботы, Ему пре­дает и себя и мир весь, и прошлое и будущее. В этой же надежде основание и христианской уверенности в своей работе. Мы все так или иначе мечтаем о будущем, далеком и светлом, все заботимся о завтрашнем дне, печалим­ся, хлопочем. Евангелие стоит выше всего этого. Оно зовет на работу в Царстве Христа, зовет на жертву будуще­му, но ничего не говорит своим последователям, что ждет мир впереди, завершится ли мировая история победой правды Христовой еще здесь на земле, или же торжество зла прекратится лишь на новом небе и новой земле. И когда люди гадают о будущем и восторженно верят, что правда и любовь победят на земле, то радуется с ними христианское сознание и благословляет работу на благо человечества. Но и когда скептический разум восстает против веры в мировую гармонию, отрицает прямолинейный нравственный прогресс и готов в будущем ожидать еще большего торжества зла и насилия, то и тут не смущается христианская совесть, веруя в новое небо и новую землю, где обитает одна правда и солнцем является Сам Христос (Откровение).

Так христианская надежда побеждает своим светом все призраки сомнений и возмущений совести при взгля­де на процесс мировой истории. Тайна жизни не угнетает и не устрашает душу, но вдохновляет ее верой и на­деждой на одного Владыку дней Христа. У Толстого есть одно превосходное место в рассуждениях о смысле жиз­ни. Цель последней, по Толстому, бесконечно великая и далекая, сокрыта от человека. План всего домострои­тельства неясен для него. Но это не препятствует человеку участвовать в деле богочеловеческого строительства, когда человеку открыт ближайший смысл его жизни, работы Господней в мире, подобно тому как каждый отдель­ный рабочий может не знать плана всей постройки, но участвовать с пользой для дела в работе. Рабочий верит архитектору и надеется, что совместными усилиями многих рабочих дом будет построен; христианин верит Богу и надеется, что будет построен дом Господень из живых душ человеческих.

Вот то, что я хотел сказать о христианской вере и надежде, как они осмысливают и оправдывают жизнь. И ра­зум, и сердце наши успокаиваются в Боге в надежде на то, что Сын Божий оправдает пути Свои, в убеждении, что "ни капля слезная, ниже капли часть некая", говоря словами нашей молитвы, не сокрыта от глаз Божиих. Он видит все зло мира и все доброе в нем; Он знает, что пшеница растет вместе с плевелами и последние заглуша­ют пшеницу; но Он "медлит", Он ожидает, Он долготерпит, и в это время совершается какой-то таинственный и чудный процесс возрастания Царства Божия, возрастания на слезах, страдании, неправде, жертве, крови, т. е. на всем том, на чем и вообще растет жизнь на земле, но процесс такого возрастания, когда не будущее только яв­ляется целью, но и каждое мгновение работы Господней имеет ценность непреходящую, и каждая личность живет для полноты своей собственной жизни, завершение и блаженство которой в Лоне Отца жизни и света.

IV.

Так вера и надежда определяют направление пути христианской жизни. От земли к небу, от сегодняшнего, вре­менного к вечному и непреходящему. Нет постоянного жилища у христианина на земле. Сердце его там, где его сокровище. Там и радость его, и покой души, конец томлений, венец за страдания. Умаляется любящий Христа, как дитя, доверчиво отдает своему Господу сердце свое, и силы свои, и немощи, и заботы свои маленькие и идет за Ним, куда Он его ведет. Падает на пути, не раз тонуть начинает в жизненном море, но видит вблизи се­бя Христа, к Нему протягивает руки, требует спасения и защиты и опять идет, опять влечется к нерукотворенному храму на небе. Очищает и возвышает душу такое всегдашнее томление по горнему, тоска по Богу, по родине. Лег­кими кажутся испытания жизни, велико утешение от веры и надежды в самые тяжелые минуты горя, единственно нас­тоящего горя — потери любимых. На небе Христос, жизнь наша, победитель зла и смерти, Отец будущего века. Ус­покаивается в Нем сердце, влечется к Нему, радуется сиянию святой Его славы. "Придите ко Мне..., и Я успокою вас" (Мф. 11:28). Так сказал Господь, и неложно слово Его. Это засвидетельствовали все, которые шли ко Христу, которые "среди величайших страданий преизобиловали радостями" (2 Кор. 8:2) и достигали мира души, превысше- го всякого другого мира. "Хорошо нам здесь быть" (Мф. 17:4), — радостно говорили ученики Христу, увидев свет преображенного Христа — край ризы Господней. "Со Христом быть много лучше" (Флп. 1:23), чем со всем миром.

утверждал человек, слышавший голос Христа и все считавший "тщетою" по сравнению с жизнью во Христе. Он — цель и свет жизни, Он — путь ее, Он же и самая жизнь. Все противоречия жизни кажутся разрешенными; величай­шее самоотречение ведет к высшей полноте жизни, искреннее умаление — к возвышению; великие скорби претво­ряются в чистую святую радость. Христианское юродство оказывается силой, побеждающей мир.

Но не дано совершенной гармонии человеческой душе на земле; не мир лишь принес Господь на землю, но и огонь, и не небо назначил для жизни Своих учеников, но ту же самую землю, бедную и грешную, по которой шли люди до Христа и одинаково идут праведные и грешные, верующие и неверующие. Чем полнее сердце чело­века отдано Христу, чем дороже сокровище христианское на небе, тем крепче, тем более нерасторжимо прикреп­лена жизнь такого человека к земле. Странник он на ней и пришелец, томится по родине, по царству света и правды, но должен нести свой крест, исполнять свою миссию в мире. Уже было намеком указано, что любовь к Богу во Христе неотделима от любви к миру в Нем же, и это потому, что мир весь — Его творение, и Сам Он не только пребывает одесную Отца, но и на земле оставил Свой образ, кроткий и страдающий, в лице всех обез­доленных в мире, в томлениях общечеловеческого сердца. Любовь к Богу — только через любовь к миру Божию, к земле, к людям. И это — источник новых испытаний христианской веры и надежды, и это — юродство самой люб­ви христианина к Богу.

Любсвь — царица жизни. Ее воспевают и прославляют все, те даже, которые веру счита­ют иллюзией и надежду — мечтательностью. Не преклоняется ли уже весь мир перед заповедью о любви до кон­ца? Не знает ли каждый, что где нет любви, там нет и жизни? Не пел ли даже Ницше вдохновенные гимны любви к далекому, сверхчеловеческому, к миру силы и красоты? В области веры мы, называющие себя христианами, сто­им как бы безоружными: тома написаны в доказательство существования Бога, но едва ли они кого-либо привлек­ли к Нему. Надежда христианская постоянно признается наивной мечтой. И трудно опровергать это, когда вся ми­ровая история говорит, что Царство Божие остается ""неприметным", что зло торжествует, что все умирают, и "нет преимущества у человека перед скотом" (Еккл. 3:19). В любви иное. Здесь не требовалось доказательств разума, здесь самые дивные мечты сливались с действительностью. Весь мир преклонился перед любовью. Каждый совес­тливый человек не мог не сознавать, что учащий любви, заповедующий ее — хорошо учит, воистину есть учитель человечества. В то время как образ Бога на -Кресте для многих казался "соблазном", "безумием", образ любви на кресте привлекал сердца людей к вере в Бога-Любовь. Сознавал человек свое ничтожество, свое безумие под­ставить ударившему по лицу другую щеку, отдать последнее неимущему. Но сознавал также, что воистину это путь света и радости жизни. Не есть ли любовь то высшее разумное начало жизни, тот ее свет, который скорее всего покоряет сердца и пленяет волю в послушание добру и правде? Разве не дела любви, милосердия влекли ко Хрис­ту толпы народа? Разве не Его слова о любви воскрешали сердца, уже точно умершие для жизни? Более ясного, разумного, всем доступного не могло быть ничего в учении миру, как заповедать ему путь любви в качестве пути спасения жизни. И однако, когда я буду говорить о любви, то буду продолжать с тем вместе свою речь о христиан­ском юродстве. "Слово крестное юродство есть" (1 Кор. 1:18). А слово крестное — оно проникает все христианство. И любовь есть также юродство, как вера и надежда, и даже еще больше, насколько любовь повседневна, насколь­ко она должна являться дыханием нашей жизни, всегда гореть в нас.

Любовь — юродство. Христианская ли только любовь? Нет, всякая любовь — юродство. Разве не юродство, разве не безумие, когда высшая красота растительного царства — цветок — рассыпается, умирает, чтобы дать жизнь потомству семян? Разве не юродство, что каждая мать всего живущего истощает всячески свою жизнь, что­бы вырастить свое дитя, и тем больше любит последнее, чем больше жертв, труда и отречения оно от нее требо­вало? Разве не юродство нежная забота старой няни о ребенке или самое величественное проявление любви в мире — благословение отходящего, умирающего молодому, растущему, сменяющему? Не безумна ли любовь от­вергаемая, не ужасна ли любовь к недостойному ее, не глупа ли жертва любви без надежды спасти погибающе­го? И однако только там и любовь, где нет мысли о пользе, выгоде, награде, где совершенное самозабвение, са­моотречение, где замолкает голос рассудка и утихает буря страстей. И если мир весь стремится к любви, то не значит ли, что есть у любви своя логика, что ее безумие имеет высший смысл, свое оправдание? Но теперь я не хочу говорить о любви вообще. Речь моя о любви христианской.

Такая любовь есть, прежде всего, любовь к Богу, как уже ясно из сказанного. Она — солнце христианской жиз­ни, высший покой и радость сердца, ею определяется направление жизни, освещается весь ее путь. "Любящий не увидит в сердце своем ничего, кроме Бога" и "душа наша дотоле томится, не находя покоя, пока не успокоится в Боге". И, казалось бы, нельзя и представить более высокой, более идеальной формы любви и в то же время — более разумной, более естественной. Бог — все. Он высшая сила, могущество, красота, доброта. И страх благо­говения, питаемый чувством своей малости и грешности; и бесстрашие сына, дерзновенно сознающего, что Бог — его Отец; и совершенное самоотречение ради Любимого, и полнота жизни в Нем — все совмещается во всеобъем- лемосги Предмета религиозной любви — в отношении человека к Богу. Но это отношение для нас не есть еще то, какого ожидаем, не есть отношение "лицом к лицу". Мы знаем лишь "отчасти", мы видим Бога лишь сквозь тусклое стекло, как бы в зеркале, говоря образами ап. Павла (1 Кор. 13:12), и это тусклое стекло — мир весь, и люди, и вся природа, и наша душа, такая всегда неясная, такая затуманенная. Любовь к Богу не рождается извне и сра­зу. К ней ведет путь от земли к небу, от мира к Творцу, от сына-человека — к Богу, Отцу света. Чтобы принять и полюбить Бога, надо раньше принять и полюбить Его творения, мир весь в сложной икономии его жизни, челове­ка всего в сложности его отношений. И здесь заключен глубочайший источник того юродства религиозной любви, которое во все периоды истории человеческой мысли вызывало бунт против Бога, против Его строительства жизни. Я не буду называть имен богоборцев различных времен и народов. Достаточно вспомнить одного Достоевского, чтобы понять, над какой бездной течет наша испытующая Божии пути мысль с ее всегдашним спутником — голосом христианской совести.

Задумаемся над источником нашей любви к Бог/. Свет от света и любовь от любви. Так и любовь наша к Бо­гу: "Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас" (1 Ин. 4:19). Это величественно простые слова апос­тола любви. Дитя отвечает любовью любящим его; язычники, т. е. люди, чуждые мысли о мире чисто духовных цен­ностей, любят любящих их. Христианин называет Бога Отцом, в Нем видит "Отца щедрот и всякия утехи", видит, насколько мир отражает Бога и насколько Бог говорит миру в Единородном Своем Сыне Иисусе Христе. Что мир отражает премудрость и благость Божию, — кто этого не знает? От боговдохновенного поэта-псалмопевца, слы­шавшего благодарение и восхваление Творца всей тварью, и от величайших философов, искавших оправдания ве­ры в Бога от рассматривания мира, до последнего грубого язычника, благодарящего своего божка, все чувству­ют и исповедуют эту Божию благость. "Небеса проповедуют о славе Божией, и о делах Его рук возвещает земля" (Пс. 18:2). Это та мировая гармония, от существования которой всегда человеческая мысль искала прямого пере­хода к вере в Бога, премудрого Художника мира и Подателя благ. Но вся эта мировая гармония как бы в прах рассыпается перед слезами одного страдающего ребенка; хвалебные и благодарные гимны Творцу мира замол­кают невольно перед видом горя и страданий. На тему об этом горе и об этих страданиях бесконечно много мож­но сказать, так как необъятно их царство на земле. Но потому самому и говорить излишне. Ужаса и необъясни­мости страданий в мире никому еще не удалось победить. Рассуждения моралистов о великой "пользе" горя и страданий для души так же мало способны удовлетворить высшим запросам нашей совести, как и циничное "ядым и пием, утре бо умрем" (1 Кор. 15:32). И когда верующий подходит к вопросу страданий с верой в то, что и во­лос один не упадет с головы без воли Отца Небесного, то эта самая вера стоит перед страшной тайной: Бог всеблаженный — и творение Его страдающее, дитя Его страдающее; Бог всеблагий — и море скорби, печали; Бог всемогущий — и творение, жалко несовершенное; Бог, полнота жизни, — и царство смерти. Пусть я примирюсь со своим страданием как заслуженным и направленным к моему истинному благу. Но у всех теперь перед глаза­ми страдания, "где ни человек не согрешил, ни родители его" (Ин. 9:3), страдания такие же тяжелые, как и неза­метные, где для нашего близорукого взгляда не видно, явления Божиих дел; страдания детей за вину отцов; горе и слезы за подвиг всей жизни служить долгу. Чтобы полюбить чистой любовью Отца жизни и мира, надо принять мир таким, какой он есть; через смерть видеть жизнь, через страдания — радость, через несовершенное — со­вершенство. Все это делает вера в Бога-Любовь, но самая эта вера стоит перед великой неустранимой тайной, требует преклонения перед тайной, всецелого предания себя Богу.

Библия, характеризуя отношения между Богом и человеком после падения последнего, оттеняет преимущес­твенно ту сторону этих отношений, по которой человек сделался недостойным любви Божией, отвергнутым от об­щения с источником света и жизни и через это погруженным в волны страданий и смерти. Но эти отверженные грешники не переставали в Боге видеть своего Творца и Спасителя. К Нему неслись из всех страдающих грудей вопли о прощении, милости, спасении. Преклонялась вера перед Богом и неисповедимосгью Его путей, но и жила надеждой на спасение от Него же. Книга псалмов — живой голос всех стремлений, сомнений и надежд верующе­го сердца, и как много там жгучей горечи от сознания этой богооставленности мира, какая бездна самоотрече­ния должна была быть пройдена для того, чтобы привести верующего к преклонению перед путями Божиими. Тра­гедия душевной жизни не в том лишь была, что человек был бессилен загладить свой грех, сделаться достойным любви Божией, — но и бессилен в самом своем стремлении к этой любви до того мгновения, пока неискупленны­ми оставались и все страдания мира, невычерпанным море слез. Истинное примирение с Богом могло совершить­ся лишь тогда, когда не только Бог мог возвратить Свою любовь людям, но и люди могли пожелать свободно от­дать свою любовь Тому, Кто до конца возлюбил их.