Христос был женщиной (сборник)
Шрифт:
В ресторане тем временем появляются новые визитеры. Разнополые, однополые пары и группы примерно одной возрастной – между тридцатью и сорока – и одной ценовой категории. Всех видно, но почти не слышно: шаги и говор скрадываются толстыми коврами, а главное – столы здесь не жмутся друг к дружке, как, например, в парижских едальнях любого класса.
Значит, можно откровенничать, отмечает для себя Ева. Никто не навострит уши. Если за нами не следят…
Вроде подходящий момент, чтобы известить Кристу о моей рокировке. Чтобы избежать напряга, когда буду
А Криста… Надо же, как хорошо она молчит. Не похоже на зажатость. Скорее воспитанность и интуиция. Не выскакивает, не заводит первой речь… В этой деликатности читается ее благодарность за приглашение. Но признательность без самоунижения, без угодливой суетливости и многословия. Вон подбирает соус последним валиком спаржи… С откровенным удовольствием!
Лина в похожей ситуации и кушанье взяла из дорогущих, и болтала без умолку. Почему это я ее вспомнила?
Ева снова обводит взглядом зал… Что-то или кто-то подтолкнул ее мысль в Линину сторону…
Находит. Раздражитель сидит наискосок, в нише, за столом на двоих. Демонический профиль: вертикальная жгуче-черная полоса под нижней губой опирается на черную же, коротко стриженную дугу, которая делает волевым подрасплывшийся подбородок. И вся эта дьявольщина обрамлена в меру длинными кудрями с пробивающейся сединой. Серебро искрит. Студенистое, нетренированное тело и внутренняя, душевная неустойчивость как корсетом схвачены продуманными внешними деталями. Конструктивно. Это же Эрик Воронин. Супермодный культуртрегер в сопровождении коротко стриженной жены среднего пола, из тех, какие бывают супругами отъявленных бабников или маскирующихся гомосексуалистов. Художник – бывший Линин… Нет, не любовник, о любви – с его стороны, во всяком случае, – там и речи не было. Трахаль. Причем недолговременный.
В ту, выцыганенную встречу, Лина и исповедовалась. Полгода назад, что ли, это было… Дату не помню.
Посторонняя
Лина
Не исповедовалась, а совсем обнажилась – ничего другого Лине не придумалось, чтобы не потерять Еву. Та не звонила, электронных писем не писала – вообще никак не давала о себе знать целых девять с половиной дней после Салона, той самой тусни, когда Лине удалось навязать свою «Тайную вечерю» слетевшимся на гастрономические изыски снобам.
Ева обиделась?
Наказывает?
Из-за такого пустяка умерла их дружба? Неужели придется и сорок дней отметить?
Нет! Такого не выдержать!
Внутри – дрожащий студень из смеси страхов и приятного, подстегивающего возбуждения от своей решимости.
Расскажу ей про Эрика!
Оттягивая разговор, Лина по всем правилам заваривает зеленый чай номер девяносто пять, нервничая, выжидает пять минут, наконец, стрелки кухонных часов схлопываются на вершине циферблата, и она наливает мутную от крепости коричневатую жидкость в бокал с профилем Бердслея.
Тонкий фарфор – субститут Евы, который Лине удалось заполучить в свой дом. Выцыганила. Так хвалила тогда, что вынудила Еву сказать: «Нравится – ну, возьми себе». Через плечо бросила фразу путешественница и вернула чашку в белую бумажную пену, надежно заботящуюся о ее сохранности. (Если б хоть вполовину Ева беспокоилась о сохранности их дружбы…) Бокал – сувенир из Лондона, прихваченный ею в «Альберте и Виктории» для себя.
С теплым питьем легче долбить холодную, равнодушную тишину: Евин домашний телефон не отвечает, мобильный шуганул по-английски чужим женским голосом, знакомым каждому абоненту.
Пустяки, это не преграда… Дозвонишься всегда, если по-настоящему хочешь связать себя с кем-то. Нажимай повтор методично, без эмоций… Неприятно, конечно, что на той трубке подсчитывается каждый след: «С этого номера вам звонили… сто раз. Последний звонок в… 14.54».
– Ну ладно… Так и быть, давай… пообедаем. У меня есть часа два… Подъезжай на Малую Бронную, – лениво-барственно протянула Ева.
Согласилась – это главное. И вроде без раздражения. Ей любопытно… Ей все любопытно…
Что ж, Лина не видит никакой причины таить от Евы главное и, пожалуй, единственное драматическое событие, случившееся с ней. Да и вообще не до рассуждений: надо – не надо… Лину так и подмывает вырезать и положить к ногам подруги тот дымящийся кусок своей жизни.
Черт, надо торопиться…
Эх, если б хоть денек пожить в предвкушении встречи… Завтра Матюша возвращается – может, обновку какую привезет… Может, Еве бы она понравилась… Стрижку бы освежить…
Лина закидывает назад правую руку, сжимает волосы в кулак и пытается поднести их к глазам, но не удерживает – короткий пучок вырывается на волю. Раз, другой… Тогда она поворачивается к зеркалу вполоборота, прищуривается. Концы сильно посеклись. Не надо так долго пренебрегать парикмахерской.
Но нет времени даже вымыть башку. И в ванне не понежишься. Быстрый душ, пару раз махнуть кисточкой по ресницам, джинсы-дудочки, голубая майка, неухоженные лоснящиеся волосы – под темно-синюю бейсболку.
А что наверх? Где-то был кашемировый пиджак с темно-зеленым бархатным воротником и такими же отворотами на карманах… Тот, из огромного чемодана со шмотками, который припер в Москву Матюшин цюрихский патрон. Гардероб его жены-англичанки. Аристократка собиралась в этом жакетике ездить на лисью охоту, но не вышло… Бедняга сгорела от рака.
Где же он? Вроде вешала на плечики… Если остался на антресолях, то – мимо. Гладить совершенно некогда.
На всякий случай Лина перебирает вешалки в коридорном шкафу и в самой глубине, под мужниным плащом находит-таки нужную одежку.
– Новый имидж? Тебе идет, – выходя из авто, сразу замечает Ева. – Хлыст в руки – и вылитая стрикт-леди.
Похвала звучит отстраненно, не объединяюще, но хотя бы так…
И Лина прямо на пороге кафешки возбужденно приступает к рассказу, сама удивляясь, как это язык достает до тех подробностей, о которых, казалось раньше, – никогда, никому, ни за что…