Хромой Орфей
Шрифт:
– Спасибо, не надо!
У пруда было так хорошо, я лег на живот, смотрел, как лучи солнца сверкают на морщинах воды, и жевал травинки - как делают собаки перед дождем. Здесь мы вместе когда-то молчали, слушали жужжание насекомых, следили за пчелой, застывшей в воздухе над цветком... Следы... Они должны быть тут, ведь из всего необъятного мира именно этого клочка земли касались две босые ноги, оставляя свои отпечатки. Ищи их! Спросить вон ту женщину, что тащит к пруду корзину с грязным бельем...
– Давайте помогу вам, пани!
От сверкания лучей она заслонила рукой глаза.
– Как не помнить, пан доктор вылечил нашего Зденека от дифтерии, а Марушка ходила с их девочкой в школу. Как время-то бежит!
– А когда женщина поверила твоему лицу, она добавила вполголоса: - Бедняги! Они-то были из хороших... Что еще может она сказать?
И все же я расспрашивал дальше, видно, мне нужно было снова и снова убеждать себя в том, что ты не приснилась
Если б вы знали!
Большинство жителей городка совсем простые, хорошие люди. Почему же молчат, если хорошие?
Не знаю. Наверное, боятся - одни больше, другие меньше, но может быть, в этом и нет ничего дурного. Я не имею права упрекать никого, я сам ничего не сумел сделать для тебя. Так это было...
Не так, Павел. Если б ты знал!.. Я боялась всего: уехать с эшелоном и остаться тут, от страха я потеряла рассудок. Даже мыши в соседней мастерской я боялась, помнишь? Ты всегда надо мной смеялся. Боялась шагов на лестнице. Умереть боялась - не умею сказать, до чего.
Но - почему?
Вездесущий вопрос.
Пришлось уезжать. Разве не знаешь? У нас было так мало времени друг для друга. Сколько дней, часов, минут - ты когда-нибудь подсчитывал?
Где найти тебя? Ждать? Это страшно. Так страшно было - очутиться вдруг одному... Помнишь ли ты Чепека?
Помню. Я тогда очень обидела его. Что он поделывает?
Ничего, особенного. Возится с пластмассой, ковыляет по мастерской, кашляет. От него-то я знаю все, что тут разыгралось, и знаю, кого я должен убить своими руками. Добрый старик мучился от мысли, что во всем виноват сам, оттого что не сумел тебя здесь удержать. Все молчало. Все люди вокруг меня. Отводили глаза, проходили на цыпочках мимо со взглядом, полным жалкого сострадания. Говорите же! Что о ней знаете? Что с ней сталось? Трусы! Боитесь, потому что она носит желтую звезду? И вот все же: раз как-то остановил меня на лестнице один человек из нашего дома, сжал мне локоть, кивнул головой, показывая наверх. И я понял, о ком речь, и сторожу его. Непостижимо, что он еще дышит. Ничего, не убежит. Теперь не долго ждать, их фронт рушится, я не успеваю переставлять флажки на карте Восточной Европы. Скорее, скорее, бога ради! Я понял уже, что он не один виноват, он всего лишь жалкое порождение чего-то более страшного, уничтожить его - еще ничего не решить, но столько во мне хорошей, великолепной ненависти, и я вовсе не стыжусь ее. Где найти тебя? Нет ведь крыльев у человека, он сделан из мяса и костей и занимает пространство, иногда слишком большое...
Слышишь ли ты меня, еще? Почему молчишь?
Часы на стене бьют металлическим звоном, громко хлопнула входная дверь.
Улицы, улицы, рдеющая точка сигареты проклевывает тьму, истекает.
Павел застал отца за столом. Теперь он просиживает так вечера напролет, сложив руки на пожелтевшей клеенке, и едва поворачивает голову, заслышав стук двери.
– Ты ел?
– Нет.
Торопливое тиканье будильника на комоде усиливает чувство сиротства. Павел сел напротив отца, без аппетита стал есть постный гуляш, только бы успокоить желудок. Видно, сжалился кто-то из соседок. После похорон несколько дней пробыла тут тетя Ружа, убрала все, пришила пуговицы, наварила еды впрок и уехала со слезами к своим курам и козам.
Первые дни после смерти матери оба бродили по квартире как слепые и молчали. Поддерживали педантичный порядок - подметали пол, заводили будильник, мыли посуду, поливали пальму у окна в спальне, заботливо клали вещи на места, определенные для них. Куда ставить сахарницу? Не помнишь, где она держала иголки? Быть может, им казалась, что этот непоказной пиетет помогает им выполнить некое невысказанное завещание, что, сохраняя установленный ею порядок, дни дольше смогут удержать ее в этих стенах.
Портной перестал читать, не включал радио, не разводил огня в плите. Все впадало в неподвижность: и вещи и они. Посмотри: отец встал от стола, побрел в спальню, к окну, опустил шторы затемнения, зажег лампочку; постоял у супружеской кровати, застланной еще ее руками, потом, не веря, вернулся на свое место за кухонным столом. Горе его немо и бесслезно. Спит он теперь на кушетке, лицом к стене, наверное, пустое место на правой половине кровати наводит на него ужас. И будет он здесь спать до тех пор, пока люди не закроют ему глаза и не снесут следом за ней. Смерть еще не выветрилась, оба чувствуют ее ледяной закон.
Десятки мучительных подробностей отпечатываются в сознании с ненужной четкостью: кладбищенская часовня, венки, ленты, гроб и в нем остывшее тело, из которого ты некогда появился на свет; рядом сдавленные рыдания отца, пламя свечей дрожит в струях сладковатого воздуха, где-то сумрачно гудит орган, и лица, знакомые по дому, по улице, по лавочкам, и никто тебе не улыбнется, не моргнет глазом, на всех на них страх и любопытство; ты стал вдруг главным персонажем заигранной трагедии, и все вокруг немного нереально и грустно-традиционно - поношенная помпезность в черном с серебром, тягостная организованность, с какой человека выдворяют из царства живых... Когда выносили гроб, заревели сирены, похоронная процессия застряла в часовне, все стеснились вокруг гроба, а на них напирали провожающие другого покойника, погребальные служащие - черные птицы - уже поднимали на подставку другой гроб с другими венками, ставили перед ним дощечку с другим именем - и все начиналось сызнова, слезы, всхлипы, теснота и нафталинный запах воскресной одежды. Когда это кончится? Сирены провыли отбой, жизнь за кладбищенской стеной возобновилась, по дорожке между могилами потянулась поредевшая процессия.
Павел шел за гробом рядом с отцом и с удивлением видел, что на бедных могилках уже вылезла реденькая, как щетинка, трава. Шла весна тысяча девятьсот сорок четвертого года, шла война, а тут глинистая земля разверзлась узкой щелью, кто-то с омерзительной многоопытностью выжал слезы из глаз, потом хор певчих прогнусавил «Ближе к тебе, господи наш». Под открытым небом пение звучит так жалко, так неуместно, голоса испуганно жмутся друг к другу, и нет им отклика - хватит, хватит! Мускулистые руки завозились с веревками, гроб гулко стукнулся о стенки - ради бога, осторожнее! Но нет, это только добрый старый обычай, могильщикам некогда; потом леденящие кровь частые удары комьев земли о крышку гроба, как-то топорно проходят люди мимо могилы, начищенные башмаки хлюпают по размякшей глине, в голых ветвях свистит ветер, и грохочет вдали город; кто-то смочил тебе щеку своими слезами, кто-то пожал руку, растроганно бормоча что-то, и вот все кончилось, люди вздыхают с облегчением, торопятся в тепло. Отец и Павел одни возвращаются на трамвае, домой и не могут постичь, что нет с ними ее, что оставили ее в этой сырой, вязкой земле - эти морщинистые руки, мягкую родинку под мочкой уха, пучок поседевших волос...
Павел еще раз забежал в свою каморку, даже не зажег огня. В кармане брюк нашел окурок, раскурил, жадно затянулся, до того жадно, что закашлялся. Нагнувшись, пошарил под кушеткой, вытащил оттуда основательно запечатанный сверток с вощеной бумагой, обвязанный бечевкой. Еще раз ощупал его.
Выйдя на улицу, сунул руки в карманы, чтоб сверток не выпал из-под плаща. Приказ ясен, как слово божие, задача до смешного легкая. Сначала он даже почувствовал разочарование, но запретил себе проявить его хотя бы движением вен. Тем более что Прокоп не терпит отговорок, излишних расспросов и любопытства. Абсолютная дисциплина - вот закон конспираторов. Или подчинись ей, или ступай себе подобру-поздорову. Павел сидел перед Прокопом с благоговейной сосредоточенностью - это было в пыльном чулане позади лавчонки староместского антиквара, от волнения у него спирало дыхание. Прокоп, нахмурив брови, изучал лицо Павла, как бы взвешивая, способен ли тот выполнить задание, и вид у него был необыкновенно серьезный. Выглядел он решительно и внушал уважение. Он даже опустил штору и предусмотрительно заглянул в клозет, чтоб убедиться, что они одни. К делу! Он заговорил повелительно-отрывистыми фразами, однако не сказал ничего конкретного, видимо, задание Павла являло собой незначительную деталь общей операции центральной группы, с которой связан один Прокоп. Но прежде чем передать сверток, Прокоп заставил Павла слово в слово повторить инструкцию. Для тренированной памяти это были детские игрушки: номер трамвая, конечная остановка, время, часы поставить по радиосигналу. Ясно? Дальше! Двести пятьдесят метров в направлении движения трамвая, потом направо по улице, в конце которой начинаются стена и аллея тополей. Остановиться у двадцатого тополя, ждать. Связной придет с противоположной стороны и попросит огня закурить. Ответ: «К сожалению, я некурящий». После этого пароль: «Смерть бежит петушиного пения!» Отзыв: «Утренняя звезда двадцать восемь». Связной пойдет в пяти шагах впереди и отведет к месту передачи пакета. Не оглядываться по сторонам, дорогу забыть! Материал передать человеку, возможно, женщине, который представится под именем Оноре. Как поступать, если встретится что-нибудь непредвиденное? Пакет уничтожить! Ни в коем случае, даже ценой жизни, не отдавать его в чужие руки. Ясно? Ясно. Порядок! Мужественное рукопожатие, пристальный взгляд, глаза в глаза - будто шел Павел на штурм, а не на конечную остановку восемнадцатого трамвая. Шепотом - боевое приветствие: «Смерть нацистским оккупантам! Правда победит! И - ни пуха ни пера, брат!»