Хромой Орфей

Отченашек Ян

– Что?

– Да что именно он... Вот уж никогда бы не подумал, факт! Вроде он ни к чему не относился серьезно... Если бы это был, скажем, ты, я, пожалуй, меньше бы удивился. А может, и совсем не удивился бы.

– Вот видишь, - тоскливо пробормотал Павел; глаза его блестели лихорадочно.
– В том-то и дело.
– И повторил: - В том-то и дело.

В дверь заглянул Милан. Вошел, прислонился около них к стене, исписанной непристойностями, стал слушать их разговор с прикрытыми глазами, не вмешиваясь.

– В чем же дело?

Павел опустил голову.

– В том, что Пишкот, оказывается, кое-что принимал всерьез. Он вырвался...
–

удрученно закончил он.

Павел был спокоен, но Гонза обратил внимание на то, как его тонкие пальцы впиваются в железо калорифера.

– Откуда вырвался?

Сначала Павел ответил лишь пожатием плеч. Потом заговорил:

– Из болота. Все это ни к чему, но если хочешь знать мое мнение... Кто мы? Коллаборационисты! Я - в том числе. Мы не одни - вокруг нас таких около шести миллиончиков. Конечно, уж я-то не имею права судить кого бы то ни было! Это может показаться сильно преувеличенным, но это так.

– Чего болтаешь!
– возмутился Гонза.

Нет, право, не к чему разговаривать с Павлом об этом. Славный парень, но самоистязатель какой-то. Не понимаю я его. Все же Гонза спросил:

– Кто же, по-твоему, коллаборационист, скажи на милость?

– Всякий, кто работает для них или с ними. Прямо или косвенно. Добровольно или из-под палки, как мы. Все равно.
– Волнения почти не чувствовалось в его словах, оно скорее овладело глазами.
– Всякий, кто пальцем не шевельнет, видя, как они расположились. Всякий, кто свыкся. Понимаешь? И не только это. Всякий, кто читает их газеты и слушает их радио. Кто в состоянии смеяться, ходить в кино или на футбол, пока они тут; кто в состоянии дышать одним воздухом с ними - и ничего против них не предпринимать... Думай что хочешь, но в этом пункте ты меня не переубедишь.
– Он закончил этот взрыв обвинения безнадежным взмахом руки, прокашлялся и обернулся к Милану, будто разом забыв обо всем: - Покурить нету?

Милан безмолвно покачал головой, задумчиво уставившись в пространство. Гонза открыл портсигар. Под резиночкой лежало несколько пузатеньких цигарок.

– Откуда ты взял?!

– А этого добра во всех аптеках полно, - объяснил Гонза, не моргнув глазом.

Дым вонял жженой травкой, щипал глаза. Сумрачное помещение уборной постепенно наполнялось: входили люди, открывалась и со стуком закрывалась дверь, журчала вода, над позорными остатками перегородок торчали головы.

Гонза щелчком отбросил цигарку в желоб и встал.

– А что мы можем?

Каждый знал, о чем думает другой; что-то носилось вокруг них в воздухе. Лицо! Разбитое до крови... Огромные «корабли» скребут носками бетонный пол. Вопросы. И что-то еще. Оно душило, если думать о нем... Пожалуй, Павел в чем-то прав, сказал себе Гонза. Это «что-то» давило липким стыдом, пробуждая ярость и страх. Куда денется все зло мира, когда кончится война? Ведь не исчезнет же оно самой собой, наверно, только спрячется, замаскируется, но останется в мире, и мир по-прежнему будет неверный и страшный...

Но как же тогда хочешь ты в него верить?

– Что мы можем?
– встрепенулся Павел и тоже встал: - А ничего. Ждать будем. И без нас люди найдутся, верно?

Пергаментное лицо в сумраке староместской антикварной лавчонки хитренько усмехалось, слова шлепали крыльями, стоящие часы малиновым звоном отбивали время, а из этого времени смотрели на Павла вопросительно расширенные темные очи.

– Блевать охота!

Павел бросил окурок и побрел прочь, сунув руки в карманы. Гонза двинулся было следом, но локоть его

стиснули, удержали. Оглянулся. Чего надо? Опять трепаться? Да ну тебя!
– Он заранее ощетинился, но какая-то особенная настойчивость в шепоте Милана поразила его:

– Погоди, мне необходимо потолковать с тобой. Необходимо! Завтра мы свободны. Есть у тебя время вечером? Адрес скажу. Ровно в семь. И никому ни слова, это серьезно. Договорились?

Издали дом походил на дворец, построенный архитектором в припадке помешательства. Поблекшая штукатурка треснула под тяжестью лепных украшений, широкие ворота, предназначенные для въезда экипажей, были загадочно закрыты. Дом был странно молчалив и как-то очень подходил ко всему облику Милана. Между камнями мостовой жадно тянулась к свету жиденькая травка, крутая улочка хранила тишину, шаги отдавались здесь неестественно громко, И если бы за спиной вдруг загремели копыта коня со всадником без головы, ты, может, перепугался бы до смерти, но не очень удивился.

Подойдя ближе, Войта увидел, что окна здесь слепые, и заколебался. Между тем название улицы и номер на клочке бумаги указывали именно на этот дом. Войта решительно взялся за ручку двери, вошел. Сырость подворотни, пустота; только на сумрачном дворике встретил человека в халате, невероятно забрызганном красками, и этот человек неохотно указал ему дорогу. Вон туда! Через большой высокий зал, где пишутся декорации, потом в коридорчик налево.

Вот так-так! С обыкновенных улиц Войта попал вдруг в какой-то причудливый мир. Запахи красок и олифы, тряпок и всепоглощающей пыли; уголок хвойного леса с пнями, со щупальцами вылезших из земли корней; идиллическая деревенская площадь; часть средневековой крыши с зубцами... Затаив дыхание Войта прошел мимо морского горизонта, мимо языческого капища с идолами и развалившимися колоннами, и ему сделалось немножко не по себе при мысли, что сейчас вдруг бесшумно поднимется занавес... Он осмотрительно обогнул королевский трон - при дневном свете трон выглядел весьма неказисто - и невольно ускорил шаги.

– Войдите!

Он узнал голос и повернул ручку двери. Удивился, что застал Милана не одного - у окна на стуле сидел Бацилла. Чего ему тут надо? А посреди комнаты, спиной к двери, стоял, сунув руки в карманы, Павел.

– Не пяль зенки, входи!
– приветствовал его Милан, который, сидя за столом, пил молоко из бутылки.
– Ты опоздал. Запри за собой дверь...

Валяет дурака?
– подумал Войта, усевшись на расшатанный стул. Позже сообразил, что все были приглашены так, чтобы являться с промежутками в четверть часа, но и это ничего ему не объяснило. Кого еще ждут? К чему это таинственное молчание? Стул жалобно скрипел под ним, надо бы подклеить шипы, впрочем, тут вообще наберется починки ой-ой-ой...

Пыль, засохшая грязь, фантастический беспорядок, нары со смятой, разбросанной постелью, заляпанный мольберт, палитра, куски мела и угля для рисования. Пахнет скипидаром, непроветренной одеждой, недоеденным сыром огрызки его, завернутые в бумажки, валялись на холодной печке. На стенах картины, каких в жизни не видывал Войта: непонятная, но хитроумная путаница линий и форм, цветные пятна - от них кружилась голова.

– Работа Лексы, - сказал Милан, увидев, что Павел от скуки рассматривает картины.
– Посмотри вот это. Чистое изображение мечты... эмоции... фантазии! Это я больше всего люблю. Я ее называю «Цветы зла»... Бодлера знаешь? Но Лекса еще никак ее не назвал, он всегда долго ищет название. А эта шкала... Что скажешь?