Хромой Орфей
Шрифт:
– У меня нет ножа, - пробормотал он.
– Надо разрезать...
Войта взялся за дело. Привычным движением он достал из кармана свой складной нож, потом взял в руки пакет. Легко разрезал бечевку, пальцы его двигались ловко и спокойно под пристальными взглядами всех остальных.
Нет, никакого взрыва не произошло. Под слоем плотной бумаги оказалась еще бумага, обыкновенные протекторатные газеты, стопка «Поледни листы» с портретом фюрера на первой полосе - фюрер в полном здравии отметил пятьдесят пятый год своего рождения, - затем потрепанный учебник русского языка, маленькая коробочка с сорванной этикеткой, в ней что-то
Молча и зачарованно уставились ребята на этот предмет, кто-то - позднее никто уже не мог вспомнить, кто именно, - громко свистнул, потому что...
...на грязном столе мирно лежал перед ними черный револьвер среднего калибра, и его металлические плоскости и выпуклости матово отражали свет лампы.
– Спокойно!
– сказал Милан. Он первым опомнился, и опять в его голосе появилась неприятно-повелительная интонация, фразы стали отрывистыми, как приказы.
– Прежде всего спокойно, друзья!
Это «друзья» прозвучало с торжественностью, подобающей историческому моменту. Милан потер глаза и громко откашлялся.
– Как видите, дело серьезнее, чем кто-либо из нас предполагал... Он говорил один, и в голосе его отзывалась холодная рассудительность; она действовала успокаивающе. А это лежало перед ними, до ужаса материальное; протяни руку - и дотронешься... В черном отверстии ствола сгустился мрак. Револьвер был нацелен прямо в выпуклый живот Бациллы.
– Ясно вам, что все мы, сидящие тут, причастны к этому? Назад пути нет только ценой предательства. Предательство! А за предательство - смерть! Нечего говорить вам, что достаточно только знать- даже за это нынче платят головой. Они расстреливают моментально...
Он проповедовал: слова стучали, будто падали комья земли, с ними смешивался металлический лязг затворов, команды и залпы расстреливающего отряда. Рев, кулаки, разбитое лицо и «корабли», скребущие носками по бетонному полу... У-у!
Бацилла задним числом задрожал от мысли - что он нес вчера под вздувшейся курткой. Господи Иисусе! Если бы он знал! Он незаметно постарался отодвинуться со стулом из-под траектории полета пули, на лбу его выступил пот. К счастью, никто не обращал на него внимания. «Ах, ну какой я герой, - пищало что-то в нем, - это недоразумение!» Он сейчас же одернул себя, но... Быть бы теперь где-нибудь в другом месте! Дома! Пуховые перины, мамуля, безопасность... Ах, Кора! Поздно! Вот оно лежит, смотри!
– Ладно тебе!
– обиженно прервал Гонза Миланову проповедь.
– Сами знаем, чем тут пахнет. Не обделаемся же мы теперь, верно?
– В грубости этих слов он обрел своего рода опору.
– Ясное дело, кому охота лезть в петлю как раз теперь, в конце войны. Тем более - понапрасну.
– Он понимал, что выражает сейчас общее чувство.
– Предать никто не предаст, только надо как следует мозгами раскинуть, и нечего играть в героев. Думать надо! Бацилла, ты уверен, что тебя никто не видел?
Спрошенный очнулся, испуганно заморгал. Он было замечтался за партой, а латинист вдруг вызвал... «Смотрите, домечтаетесь до переэкзаменовки, лентяй?..» Бацилла просипел что-то, что могло означать и да и нет, на выбор. Так вам и надо, лентяй, следовало вовремя убраться!
Павел взял его за
– О господи, да соберись ты с мыслями! Да или нет?
– Да... то есть, нет, я думаю, что...
– Видели тебя или не видели? Черт знает что! Сначала геройствуешь, потом в штаны накладываешь! Говори ясней, осел!
– Не видели, - в отчаянии прошептал толстяк.
И все кончилось: опять перед ними был прежний Бацилла, этот пачкун и маменькин сынок, этот откормленный буржуй; он сам себя развенчал.
– Могу поклясться...
– Оставьте его, - на удивление мирно сказал Милан.
– При мне он выносил. Все в порядке.
Идет кто-то? Нет, дом утопал в тишине, в какой-то даже неестественной.
– Кто-нибудь умеет с ним обращаться?
Выяснилось, что никто. Большинство видели это только в кино, однако теперь это лежало перед ними ужасающе реальное, и почему-то никто не испытывал чрезмерного любопытства. За исключением Войты: покойный пан архитектор стрелял крыс в саду полеградской виллы из такой же штуковины. Бац! Раз как-то дал Войте в руки, позволил разобрать. Ничего сложного. Войте казалось, что его моральная обязанность - признаться теперь в своем опыте. К тому же в нем проснулся чисто технический интерес.
– Ну-ка дайте, - сказал он с таким невозмутимым спокойствием, словно речь шла о починке будильника.
– Я малость разбираюсь.
Он осторожно взял револьвер, обхватив пальцами инкрустированную рукоятку, и отнес его на нары; все напряженно следили за ним. В гробовой тишине Войта вертел револьвер в руках.
– Марка «Че-Зет», - пробормотал он понимающе, не переставая возиться.
Щелчок! Нет, ничего. Бацилла боролся с нестерпимым желанием заткнуть себе уши - он всегда так делал, когда в театре по ходу действия ожидался выстрел, но взял себя в руки. Вскоре Войте удалось вынуть обойму и высыпать патроны. Он взвел курок, нажал на спуск, револьвер щелкнул впустую. Войта снова взвел курок и уже без опаски заглянул в жуткую темноту ствола; удовлетворенно кивнув, он вставил пустую обойму.
– Ну вот и все, - сказал он, как мастеровой, довольный своей работой.
Подошел к столу, подбрасывая патроны в горсти, показал их товарищам при свете лампы и аккуратно сложил в коробочку с сорванным ярлыком. Оказалось, что она наполнена патронами.
– Отличная штука, - похвалил Войта, покачивая на ладони безопасное теперь оружие.
В этом не было ничего показного, никакой похвальбы - просто Войта оказался в своей стихии. Каждый механизм был для него безопасным, являя собой плод человеческой изобретательности.
Он начал разбирать револьвер, объясняя товарищам его конструкцию с такой обстоятельностью, будто отродясь ничем иным не занимался. Ребята смотрели, невольно стараясь держаться подальше, но слова Войты успокаивали своей твердостью.
– Ясно, нет? Предохранитель не забывайте, как бы не бабахнуло в кармане. Просто, как репа. Попробуйте без патронов, он не кусается.
И разом все превратились в мальчишек, поглощенных запретной игрой: по очереди подержали оружие, взвели курок, щелкнули спуском. Кроме Бациллы. Один вид того, как он держит оружие, далеко отставив пухлую руку, заставлял корчиться от смеха. Бацилла вздохнул с явным облегчением, когда Павел взял у него револьвер. А Гонза, развеселявшись, подмигнул Милану и прицелился в остолбеневшего Бациллу, кротко закрывшего глаза.