Хроника города Леонска
Шрифт:
Я всегда думал о роскошном суициде мингера Пеперкорна из «Волшебной горы» Томаса Манна, часто сравнивал себя с ним. Конечно, представления «кофейного короля» о жизни как о «расстелившейся женщине» казались мне вульгарными, конечно, меня раздражала его неспособность выразить самую простую мысль, но его осознание себя как «орудия бракосочетания Божества с миром», его «царственные черты», «идольские складки на высоком лбу» остались во мне навсегда, и мне не надо заглядывать в оригинал, чтобы процитировать роман. Что-то сердцевинное в образе мингера Пеперкорна совпало со мной. Я помнил о суицидах в нашем роду, о моем дяде, который убил свою жену и сам застрелился, о мачехе, отравившейся после смерти очень старого отца, о сестре, утопившейся в Рейне вскоре после похорон любимого восьмидесятилетнего мужа. Но моя Соня не умерла, а жила и светилась рядом. Я часами, днями гулял по Золотому полю днем, колесил по набережной, вечером и ночью, когда там пусто, и требовал у своего наития – или как там его назвать? – чтобы оно сконструировало мне жизнь на оставшиеся годы.
Такие вещи трудно обсуждать с глазу на глаз. А мне между тем все стало ясно. Я приходил к Соне на вечерний чай, на бутылку рислинга, и мы говорили обо всем на свете, и я от волнения бил посуду, и ронял на пол печенье, и не знал, как себя вести. Соня деликатный человек и не задавала мне лишних вопросов.
На четвертый день я взял себя в руки и все сказал. Коротко, без нервов, напрямую. После первого глотка шпетбургундера.
– Соня, любовь остается. Мы живем соседями. Но я больше не прихожу к тебе без звонка. Когда ты свободна, мы посидим вместе вечер-другой.
Соня посмотрела на меня долгим светлым взглядом и отхлебнула вино из бокала. Потом не шевелясь сидела минут пять, проникая взглядом в вишневую массу винной округлости.
– Я не знаю, что делать. Я думала, так будет всю мою жизнь. Но я не могу отвергнуть твое решение. Ты всегда знал, что делать. Я попробую жить по-новому. Я благодарна тебе за то, что ты даешь мне новый шанс. Я буду любить тебя всегда. – Промежутки между отдельными фразами длились не менее минуты.
Нам нужна была музыка. И мы поставили пьесу Сент-Коломба «Le Retour», для трех виол-да-гамба, которую так чудесно играет мой сын Кристоф со своими московскими коллегами Пашей и Шурой, играет так, что тебе ничего больше на свете не надо. А потом на диске шли пьесы Марена Маре, и нам с Соней стало снова уютно вместе. Большая французская депрессия, прорывающаяся через рокоты гамбы, накрыла нас с головой. Так началась наша новая эра. Мне и по сию пору снятся эротические сны, и про Соню, и про юных дев, но моя земная жизнь скромна и аскетична. Я смотрю со своей террасы на свои любимые лиственницы. Мы сначала росли с Соней из одного корня, а тут вдруг разделились. И стали жить рядом, параллельно. Независимо, хочется вам добавить? Нет, все лиственницы в моей рощице зависят друг от друга до последней иголки в лиственном теле.
Вокруг Сони разливались соловьями мудрецы.
– Вы видели «Париж—Манхэттен»? Мне кажется, эта актриса Алиса Тальони приносит какую-то новую ноту. Романтика в фильме, конечно, копеечная, хилая, но в самой Алисе есть какой-то особый лоск.
Это говорил пятидесятилетний Ваня Бурмистров, стройный и высокий кавалер шиллеровского типа, с копной темных вьющихся волос на голове, который периодически втюривался в красавиц самого разного помола.
– Иван, вам скорее понравилась не актриса, а соединение двух магических имен – Алисы и Тальони. Алиса – это для всех нас, конечно же, Алиса Коонен, la trag'edienne. А Тальони, Мария, – это нога, вставшая на пуанты, вдруг, ни с того ни с сего, чтобы вознести романтическую идею в небеса. Все мы знаем, как вы любите мифы и мифологизацию.
Это сказала Соня, покровительственно глядя на Ивана. Не могу сказать, что я не переживал, осознавая увлечения Сони в эпоху «после меня». Но такие фигуры, как Иван и Людвиг, каждый в своем роде, были мне скорее симпатичны, даже в роли любовников моей единственной. Два этих увлечения были завершены по воле Сони, которая после меня не пестовала долгих романов. Это мне казалось как раз приятным, ведь она как будто пробовала – и отказывалась, если дело шло не в ту сторону.
Тут высказался Людвиг, и приговор его, как всегда, прозвучал сурово. Наш католик был крепкого телосложения, тяжелой кости, высокий, с лысой философской головой, римскими чертами лица, и голос его обладал риторическим, трубно-головным тембром.
– Иван, как же вас иногда заносит! Ну как вы можете тратить свои душевные силы на такую попсу! Я видел кусок из этого фильма – вот уж не о чем говорить! Конечно, Алиса мила, но при чем же здесь, Сонечка, великая Коонен? Я думаю, нам сегодня надо бы поговорить совсем о другом, о том, что нам грозит не сегодня – завтра.
– Падре Лодовико, почему вы всегда гневно отметаете радости повседневной жизни? – мягко, но решительно возразил Иван.
– Да, повседневной жизни, которая в Леонске так прекрасна! – Это раздался гулкий, раскатистый голос подошедшего к Сониной группе молодого рыжеволосого отца Ильи. Наш православный интеллектуал обрел знаменитость тем, что вел так называемый «библейский кружок». Семинар пользовался большой популярностью не только у серьезных православных, но и у всех прочих конфессий, в том числе и нехристианских. – Алиса Тальони будет играть в нашем театре в следующем сезоне, когда там будут ставить «Федру» Расина по-французски. И это будет один из хайлайтов нашей чудесной повседневной жизни!
В зале царило светское оживление. Соне всегда удавалось самим своим присутствием растворить в собрании гостей какую-то пузырящуюся шампанскую легкость, звенящее брио. Бокалы с вином переливались благородными оттенками темно-красного и светло-желтого, лица людей сияли праздником. Я с удовольствием наблюдал за происходящим, а Валерия Петровна с Мариком как раз в этот момент подошли к Сониной группе.
Вдруг дверь в гостиную открылась резко и широко. В зал почти вбежал тот самый Гидо, который на Золотом поле тарахтел о Тициане что-то, как всегда, несусветное. Он бросился к Соне как оглашенный.
– Вы знаете, у нашего нового начальника потрясающая коллекция фарфоровых карликов! Мне удалось добиться долгого разговора с Игорем Игоревичем, и я просто потрясен. Это удивительный человек, редких знаний, серафического обаяния. Нас в Леонске ждет расцвет и ренессанс! В коллекции меня больше всего потрясли этрусские статуэтки. Конечно, не фарфоровые, но в этих карликах такая сила духа! И Фиш ими гордится больше всего.
Соня просияла от этого выплеска слов. Она смотрела на Гидо глазами завороженной фанатки. Все остальные, что называется, спали с лица. У Людвига щеки стали серыми, Иван стиснул зубы, а Илья покраснел до лилового оттенка. Валерия Петровна и Марик тупо смотрели на Гидо в упор как на шумно лопнувший шарик. Только Мирко Желич не проявил ни малейшего замешательства и потому мог вступить в диалог.
– У нас на Балканах карлики давно пользуются особой популярностью у гончаров и у народных умельцев. Конечно, они тоже не фарфоровые, а глиняные, но народ их любит не за какую не силу духа, а за эротические наводки. У Фиша не может не быть балканских карликов!
– Профессор Желич, дорогой, драгоценный, эту коллекцию и за три дня не обсмотришь! Наверное, ваши глиняные балканчики там есть, но мне бросились в глаза прежде всего карлики французские, XVI века, которыми увлекались дамы из «летучего эскадрона любви», того, что в замке Шенонсо помещался на втором этаже. Екатерина Медичи знала, что соблазнять надо не только жгучей красотой фрейлин, но и самыми шикарными оберегами. Говорят, Нострадамус ее надоумил.
– Знаете, живые карлики отличаются большой сексуальной силой. Одна моя знакомая певица, драматическое сопрано, она пела даже в Байройте, мне как-то на это намекнула. Может быть, именно это оказалось важным для нашего мэра?
В этот момент терпение наших трех христианских пастырей лопнуло. Они закричали наперебой страшными голосами.
– Я не желаю слышать ничего об этом мерзавце! Он приехал, чтобы уничтожить Леонск и всех нас! – это трубный глас Людвига.
– Мы все знаем, что это один из самых бесчеловечных людей на планете! Как вы можете подойти к нему, Гидо? Вы что, лишены брезгливости? – так неистовствовал Иван.