Хроника лишних времен. Главы из романа

Смирнов Сергей Анатольевич

…Итак, новое утро, вновь ясное, безвоздушно-тихое, китайской тушью выписывало на снегу тени редких прямых стволов, мерцающие искорки сыпались с небес. Обрыв строки. Абзац.

С новой, именно-таки красной строки — звонкие расколы выстрелов справа, слева, везде. Прозрачная, легкая, как падающая снежинка, смерть.

Я не видел никого — одни деревья. Казалось, пули сами собой выстреливаются из невидимых стволов и сами летят неизвестно откуда и куда.

Надо мной шаркнуло по коре, на лицо, помню, посыпалась еловая чернота. Я присел по-дурному на корточки и, опасливо оглядевшись, заметил Радзевича. Он из-за елки, шагах всего в тридцати, делал мне рукой какие-то

знаки. Я не понимал, а Радзевич сердился и все ярче розовел. Прав был Чагин: у всех нас Малые театры в мозгах, оттого — излишняя образность жестов, игра воображения с печальными результатами… Но грешно шутить — моя тупость, растерянность стоили Радзевичу жизни. Он вдруг двинулся ко мне. Его порыв остался для меня неразрешимой загадкой… Пригнувшись и сделав первый резкий и широкий шаг ко мне, скорее даже — к дереву, разделявшему надвое дистанцию между нами, Радзевич словно пересек траекторию летевшей сбоку пули, был сбит ею, мотнул головой и упал в снег.

Я оторвался от своего дерева и как сомнамбула пошел к нему. Злобно свистело вокруг, меня не брало, будь проклята моя судьба.

Пуля попала Радзевичу чуть ниже уха, кровь застывала, а снег у его головы багрово таял. Я перевернул его лицом к небу, глаза подпоручика светились голубизной — и я увидел, как стрелой, белым зимним стрижом взмыла в родные выси его душа.

Тело подпоручика осталось удивительно легким. Я понес его в сторону от шума, где, как мне мутно чудилось, можно было похоронить… На одном из слепых своих шагов я вдруг стал проваливаться и съехал на дно какой-то большой воронки, окруженной кустами. Там я погрузил подпоручика в мягкую снежную глубину и полез наверх, чтобы поломать кусты и хоть немного прикрыть его сверху. На что еще я был там пригоден?

Потом на дне воронки я поднял голову и увидел наверху полковника, окруженного первозданной тишиной. Чагин стоял, привалившись боком к дереву, и смотрел на меня с усталым презрением.

— Вы, как всегда, живы, — глухо, почти неслышно констатировал он.

Мне сделалось тошно.

— Увы, без оправдания, господин полковник…

— Хотел бы знать, откуда вы взялись, — без интереса добавил он.

Я только пожал плечами и спросил:

— Они ушли? Отступили?

Полковник усмехнулся…

Ему досталась самая удобная позиция — маленькая, удачно расположенная в театре военных действий расщелина, откуда он, бог прицела, хладнокровно перестрелял всех наших преследователей, на свою беду показывавшихся из своих укрытий. Обо всем этом я узнал позднее, а пока задал еще один глупый вопрос:

— А где остальные?

У полковника губы дрогнули и сжались.

— Господин Арапов, — теперь уж слишком отчетливо, словно с высокой мраморной лестницы, произнес он, — нас с вами двое.

Я глядел на него снизу вверх, в голове шумело, и я с великим трудом рассудил, что логичным завершением сцены должен стать последний, легкий и бесприцельный выстрел полковника Чагина. Честно признаюсь, я был готов к этому выстрелу, ни единая нервинка во мне не противилась ему, но полковник отвернулся и отошел прочь. Куда-то все поплыло от меня, и я очнулся, ткнувшись лицом в колючий хворост, покрывший мертвого подпоручика.

Потом, потерянно побродив наверху, я вдруг обнаружил, что рядом с каждым убитым в том неизвестном сражении росло высокое стройное дерево. И вот я подумал, что раз так, то все и заслуживают одной братской могилы, во главе с подпоручиком Радзевичем, и во исполнение предопределенного замирения там, в синеве над снегами, я здесь, внизу, в этом снегу, оставлен целым и невредимым.

— Господин полковник, сколько было этих? — спросил я Чагина, всматривавшегося куда-то в глубину редколесья.

— Патроны не считал, — бросил Чагин, но затем резко повернулся и так же резко посмотрел мне в глаза. — Что? Решили согреться?.. Отвлечься от философских мыслей?

— Православные все… — как-то сразу нашел я толкование тому неслышному приказу, которому не мог не подчиниться. — Начинали, по крайней мере…

— Ваш аргумент, — уже не оборачиваясь, бросил Чагин. — Вали в кучу, Бог своих разберет… Пойду поищу коней. А вы силы поберегите, не торопитесь.

Я почувствовал облегчение, удостоверившись, что Чагин не подумает помогать мне. Я только поглядел ему вслед — и в ту минуту еще не приметил его хромоты.

Моих сил не хватило на их командира, огромного человека в черной кожанке, подбитой стриженым волчьим мехом. Того самого, который шел по снегу широким петровским шагом. Я попросту не смог сдвинуть его с места. Он лежал, раскинувшись вольготно, привольно, с лицом, еще не потерявшим живой краски, — богатырь прилег в снежок отдохнуть после боя, крови не было нигде. Я не нашел сразу, куда же попал в него Чагин, и наконец испугался — вот проснется, встанет и пришибет без вопросов.

Как раз в ту минуту вдали ударили без перерыва три выстрела, а за ними, погодя, — четвертый.

Я шарахнулся в сторону и стал ожидать чего угодно. С последовательностью часового боя прозвучала новая череда выстрелов, и вскоре среди елей показалась пара коней, на переднем — Чагин.

Он грузно спустился с седла и сообщил:

— Там еще один. Поторопитесь.

Со смутным чувством вины я поспешил встреч его следам и, попав на место последней канонады, содрогнулся. Красный, оставленный своими стеречь коней, был совсем мальчишкой. Он упал, не отступив со своего поста ни на шаг. Вокруг него лежали застреленные кони. Все тут было делом полковника, лишних коней вместе с ненужным врагом он пустил в расход. Жизнь, один из цветов ее радуги, известно какой цвет, остывала кругом, растопив белизну.

…Похоронив налегке всех, кроме одного, я успел понедоумевать, выбираясь со дна воронки, что же все-таки делать с охолодевшим богатырем в кожанке. Я увидел протянутую мне без перчатки руку. Не глядя вверх, на полковника, я принял его помощь.

— У нас с вами впереди долгая дорога, — сказал он вдруг совсем-совсем другим, компанейским голосом, и только тогда я осмелился поднять глаза.

Я не мог побороть симпатию к полковнику даже в те минуты, когда он явно презирал меня. Я был чужим в этом мире войны, его мире, и что теперь могло быть залогом моей жизни, кроме его хладнокровия, его основательности во всем? Я был у него под присмотром. Я мог есть мясо подстреленного им кабана, не думать о страхе по ночам и думать о Малых театрах — и все только благодаря присутствию полковника в моей жизни. Тот же мальчишка-чекист, не устерегший коней и себя, шлепнул бы меня без расспросов о жизни и мнениях, палил бы в буржуйскую шубу, не раздумывая, кто там такой внутри.

— Нам следует научиться не брезговать друг другом, — завершил мои мысли полковник и улыбнулся особенно добродушно и мудро.

— Вы правы, — с радостью поддержал я его.

— Напротив, — усмехнулся полковник уже не столь добродушно, — правы-то как раз вы… и не сомневаетесь в своей правоте. Конечно, красивая христианская правота, против не попрешь. Но время нынче не ваше. И заметьте для собственного успокоения: не мы первыми стали стрелять. Ни сегодня, тут, в лесу, ни позавчера.