Хроника лишних времен. Главы из романа
Шрифт:
— Подыхаешь, однако, — сказала морда, скалясь.
И меня потянуло, повлекло куда-то. Со снежным хрустом и с собачьим лаем куда-то меня повезла судьба.
Потом я парил в густом, удушливом облаке, нестерпимая ломота пронизывала мои члены, крепко пахло салом, водкой, что-то булькало, лилось как будто в меня…
— Подохнешь, однако, — предсказали мне на неизвестном наречии.
Веки мои разлиплись, я увидел бронзовый шар с веселыми щелками глаз.
— Тащить заарин надо. Большой заарин. Подохнешь, не довезу.
Я потянулся, потянулся с
— Там… в пиджаке… возьми, — немо выговорил я. — Все бери.
Одежда на мне зашевелилась.
Меня долго заворачивали, свет пропал — значит, закутали и голову. «Вот и труп готов», — подумал я и ощутил движение своего тела, чего труп обыкновенно ощущать не должен.
С несильным рывком меня потянуло ногами вперед. То вверх — на гору, то вниз — с горы. Потом свет открылся, и снова в лицо мне ткнулся собачий нос, тепленько пошарил по щеке.
Донесся разговор на приятно непонятном, совсем чужом языке, приятно бередило слух одно слово: «Эрлик… Эрлик…»
В другие времена, уже совсем живой, я узнал, что заарин — это шаман у бурятов, а Эрликом величают бурятского божка смерти.
Опять дохнуло теплом, тихонечко зазвенело, будто посыпались куда-то все мои денежки, но звон все тек и тек ручейком, у меня не могло быть так много денег…
Бум, бум! — забухал бубен, и шаман тягуче завел свою древнюю песнь-поток. Бум, бум!
Я начинал проваливаться. Нет, так за свои деньги я не договаривался ни оживать, ни умирать! Тени закувыркались передо мной, понеслись мимо детской каруселью блестящие погремушки, бубны, колотушки, кони-всадники, все мохнатые, гунны, гунны… Шаман проносился кругом-мимо, дробился, множился, имя ему было орда…
«Господи Иисусе Христе…» — пытался выговорить я, губы ломало…
…и ясно накатило воспоминание-видение: как прогрессивным выпускником-восьмиклассником торжественно отрекался от веры «во все», важно и нарочито снимал нательный крестик за компанию с дружками-соцьялистами, как дохнуло в те минуты на меня отовсюду холодком бескрайнего и пустого простора… снегами, я теперь полагаю… и я подумал тогда, дурак дураком — вот она! свобода! Потом уж, только от страха перед экзаменами, надевал крестик вновь, потом уж и окстился вроде… да вот вылезло воспоминание вместо всякого простора и не давало прохода ни туда, ни оттуда.
«…Помилуй мя…»
«…Грешного», — застревало совсем, точно прищемленное дверью.
Не успевал я, не управлялся с этими все множившимися гуннами в тысячах, тьмах и тьмах меховых хищных шапок.
«Стой!» — молча крикнул я. И башка шамана замерла напротив.
Шаманские глазки-воронки приблизились, накрыли меня беззвездным куполом чужого, черного неба.
Слыхал я, будто побывавшие на том свете и отпущенные на время в живые свояси, рассказывают о долгом черном коридоре, горном железнодорожном тоннеле, в который душу начинает тащить без паровоза, пара и дыма… и будто вдали просвет, высверленный в пустоте — той пустоте, что уплотняется кругом в каменный уголь небытия.
Нет, по-иному было со мной. Все было наоборот. Не было тоннеля, не было движения вперед, давило назад и вниз спиной.
Чудилось-чуялось мне, будто я уже не согреваюсь вовсе, а уже совсем заледенел, до полного бесчувствия, и утопленным мертвым грузом погружаюсь все глубже в промерзающее прямо перед моими глазами круглое озеро, над коим нет сверху и небес, — до самой ледяной глади.
Ледовая масса давила на меня сверху прозрачно-черным, слепым кристаллом, граненой крышкой ледяного гроба…
Я знал, что все еще чем-то жив, потому что весь хотел кричать.
И я увидел в зените звезду — яркую и колкую.
Ее свет ударил острием только в один мой — левый глаз.
Боль была мгновенной и адской — и эта боль была вся моя жизнь.
И я увидел себя со стороны. Так бывает, говорят, сразу по смерти.
Мое тело лежало на бескрайней и гладкой белой поверхности, и над ним стоял великан, словно отлитый из стали и отшлифованный до блеска. Луч света, пронзивший мне острием глаз, был ослепительно-ярким, раскаленным мечом в руках великана.
«Валхалла! — вдруг подумалось мне. — Пустая Валхалла…»
И крышка ледяного озера-гроба раскололась и разлетелась во все стороны бескрайнего пустого мироздания.
И казалось теперь по-новому — будто я не лежу навзничь на дне, а, напротив, падаю-лечу ничком, лицом вперед. С огромной высоты пустого мироздания на далекую холодную звезду, уже не угрожающую мне выколоть глаза остриями лучей.
И я падал-летел к той звезде.
Сквозь Валхаллу. Вне времен и нигде
И видел я только одну звезду в пустоте.
И когда приблизился к ней, то развернулась звезда передо мной огромной кристальной линзой.
И увидел я сквозь линзу круглую планету, на которой не было ни океанов, ни материков. А была она вся покрыта кристаллами прекрасного холодного города.
И не было у той планеты никакого светила, а светилась она сама, изнутри холодным хрустальным светом прозрачных зданий.
И видел я только одно темное место на планете. Оно было прямо передо мною и подо мной, на моем пути. Оно было проталиной-водоворотом, из которого поднималась навстречу темная магма и разливалась вокруг.
И я проник сквозь огромную линзу, как проникает поток солнечного света сквозь увеличительное стекло, собираясь в единый луч, в единый фокус. Все мое тело, все мое существо сфокусировалось в луч-поток ясного, пронзительного взора на ледяную планету, с которой случилась беда.
Я видел эту беду воочию. Город, покрывавший ледяными узорами планету, стремительно испарялся от напора темной магмы, вырвавшейся на поверхность планеты и разливавшейся во все стороны.
И я летел лучом своего взора прямо в воронку, прямо в кратер…