Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
Вяземский кивнул.
– Тогда прошу следовать за мной!
На железнодорожной станции Шавли встречались и расходились потоки пополнений, раненых и военных грузов. Первые разгружались, вторые грузились, третьи бывало, что и задерживались. Паровозы стояли под парами, составы по-живому подрагивали.
Перейдя уже через многие пути, обходя толпы раненых и колонны маршевых рот, чиновник остановился, вытащил из шаровар фляжку и протянул её Вяземскому:
– Коньяк, шустовский!
Вяземский не успел сообразить и отказался.
– Ваше право, – сказал чиновник, оглянулся по сторонам и глотнул. – Усталость, знаете ли! – И он представился: – Комендант санитарного поезда, а заодно главный врач Шаранский Вениамин Иосифович!
Вяземский тоже представился. Денщик Павлинов, следовавший за ними, сглотнул слюну, ему не предложили, и они пошли дальше. Уже почти выйдя к шестому тупику, где стоял санитарный поезд Союза городов, Шаранский оглянулся на Павлинова и сказал:
– Ты уж, голубчик, подсоби, ежли фельдшерам чего понадобится, договорились? Уж не отлынивай! В отпуске отдохнешь, доберёшь своё!
У врача был такой, несмотря на форменную одежду, гражданский вид, что Клешня позволил себе просто «агакнуть».
Когда поезд тронулся, раненые перестали стонать, но когда состав разогнался и пошёл ровно, отовсюду снова стали слышны стоны. Мимо Вяземского прошли сёстры милосердия, одна пожилая, другая помоложе, обе похожие на монашек, с блестящим металлическим ящичком в руках, они кололи раненых морфием, тех, кто особенно громко стонал. Вагон был целиком заполнен ампутированными. Главный врач Шаранский предложил Вяземскому разделить с ним купе, но Аркадий Иванович и тут отказался: доктор на ходу одну папиросу прикуривал от другой, и от него уже сильно пахло спиртным. От других докторов тоже. Сначала Вяземскому это показалось странным, что врачи-хирурги пьют, но когда он всмотрелся в их глаза, то увидел, что там зияет пустота, что они смертельно устали и что многие из-за усталости едва держатся на ногах. Тогда Аркадий Иванович подумал, что врачам простительно, потому что они каждый день отрезают смерть, отделяют её от жизни или пришивают жизнь, а от такого количества смертей не грех загородиться – она затягивает. Снимая у двери своего купе шинель, Шаранский оговорился, что один из хирургов обязательно не пьёт, потому что дежурит на экстренный случай. Потом выяснилось, что хирургов на весь состав всего три.
Старшая сестра милосердия повела Аркадия Ивановича между полок, довела до одной и показала. На полке вдоль стенки под окном лежал на спине закрытый под самое горло мужчина без ног, это было видно по одеялу, и половина полки была свободная, он был без сознания или спал. Аркадий Иванович замялся, ему не хотелось здесь садиться такому большому и такому здоровому, но сестра сделала своё дело и повернулась уходить, однако оглянулась и сказала:
– Офицер! В этом вагоне только офицеры.
Наверное, она подумала, что Вяземского могло не устроить соседство не офицера. Офицерский статус лежавшего был очевиден: и гладкая выбритость, и чистая, даже нежная, хотя и с загаром кожа на лице. Ампутированный спокойно, ровно дышал, и, казалось, даже не догадывался о своём тяжёлом увечье. Вяземский глубоко вздохнул и подумал про себя, что это странно, что у него в душе ещё шевелятся какие-то чувства, но всё равно он постеснялся сесть удобно и только присел на краешек полки.
До Двинска поезд шёл без остановок, и Аркадий Иванович дремал. Он всё же сел удобно и пожалел, что отказался от предложенного доктором Шаранским коньяка: мимо него продолжали ходить сёстры, они перевязывали то одного ампутированного, то другого, носили окровавленные бинты и большую банку с тёмной жидкостью и другую с какой-то вязкой мазью, из обеих банок остро пахло лекарствами. Сначала у Аркадия Ивановича была мысль, что, когда поезд тронется, он съест пару бутербродов из припасённого на дорогу, но запах лекарств напрочь отбил аппетит, и вот тут-то коньяк был бы кстати, однако с собой у него ничего не было, не просить же Шаранского. Аркадий Иванович с сожалением вздохнул ещё раз, когда вспомнил, что а ведь Дрок-то ему предлагал целую солдатскую фляжку коньяку, и где он только его доставал, откуда? Но это оставалось секретом ротмистра, и никто не пытался его разгадать, потому что Дрок всегда угощал и офицеры привыкли, что если рядом есть Евгений Ильич, то о коньяке можно не заботиться. Когда уже в полудрёме Аркадий Иванович вспомнил полк, он вздохнул так, как будто бы расстался с семьёй.
Железнодорожная станция Двинск разбудила его гомоном, свистками и стуками за окном. Через полчаса поезд тронулся, и Аркадий Иванович снова задремал, но очень скоро очнулся, потому что рядом, в полной темноте разговаривали два человека.
– А я, Володечка, всем видам отдыха предпочитаю рыбалку!
– Живёте на большой реке?
– Ну, большой её можно назвать с натяжкой, но очень быстрая и страсть какая рыбная!
– Горная какая-нибудь?
– Ничуть не бывало, Володечка, самая что ни на есть равнинная, называется Клязьма! Это под Москвой, пятьдесят вёрст в сторону Нижнего по Владимирскому тракту. У моего деда в Богородском уезде было поместьице, две деревни – Б'yньково и Богослово. Перед смертью он в Богослове построил хорошую церковь, большую, с колокольней. Высокая, кругом далеко видать, саженей более двадцати в высоту, если из-под самого колокола, а Клязьма в этом месте пересекает тракт, и там омута, на том берегу лес, а за спиной поля! А на утренней зорьке солнце встаёт из-за спины, и такая тишь кругом, только твоя тень падает на воду и рыбу отпугивает. Так я в омута утром приманку кладу, семечковый жмых, заверну в марлицу и на верёвочке на колу пускаю в воду, прямо под берегом, чтобы течением не унесло. К вечеру вода прогревается, за день-то, и тут такой жор приходит, вода так и бурлит! Вот это отдых!
– А я городской…
– Так я тоже, можно сказать, городской. Правда, Богородск городом пока не назовёшь, так, большое село, но древнее, и собор стоит огромный, тоже на берегу Клязьмы, а по берегу ещё один… Гимназия имеется, училище, разные производства, промыслы… Вы, говорите, городской, а откуда? Извините, что перебил.
– Ничего… Я из Москвы, Борисоглебский переулок, недалеко от Арбата…
– Так, а в Москве-реке что, не рыбачат?
– Рыбачат, только я не рыбак!
– Что же так? Есть где рыбачить, а не рыбак?!
– Я, знаете ли, по другой части…
– По какой, ежели не секрет?
– Я хочу сделаться писателем! – сказал тот из собеседников, который хотел сделаться писателем и которого звали Володечка. Наступила пауза. Вяземский услышал, как кто-то из них стал двигаться, видимо, менять позу. Пауза длилась долго, Вяземскому подумалось, что второму собеседнику – рыбаку – оказалось нечего сказать, но он ошибся.
– Писателем! – сказал рыбак. – Это, Володечка, пошибче моей рыбалки будет, это, извините за оборот речи, – охота! А она, знаете ли, пуще рыбалки! И уже имеете опыт?
Володечка не ответил. Вяземскому стало интересно слушать, он не подслушивал, не он же выбрал это место рядом с ампутированным соседом без ног.
– Что же вы молчите, Володечка? – спросил рыбак, тот, что был родом из Богородска. – Вам плохо? Позвать сестру?
– Нет-нет, что вы, я просто задумался, у вас так хорошо получается рассказывать про рыбалку, я просто увидел, как вы сидите на берегу, а что же крестьяне? Местные, они тоже с вами рыбачат?
– Нет, что вы, я для них барин и рыбалку имею барскую с удочкой. У крестьян удочками рыбачат только дети и чудаки вроде меня, как они меня считают.
– А они?
– А они перегораживают речку сетью, а потом вытаскивают её, вот и вся рыбалка! Да только не всякий раз, когда хочется, я могу этим своим делом заниматься…
– Почему же?
– Зимой надо одеться тепло, а это тяжело, в дохе да в валенках дойти до того места, да пешню надо иметь хорошую, если морозы, а это, знаете ли, денег стоит, да тетрадки надо проверять каждый день! Тут не до этого! Поэтому – только летом!
– Вы имеете какое-нибудь дело?