Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
Рыбак из Богородска вздохнул:
– А как не иметь? Именьишко уже заложено-перезаложено, от крестьянской аренды только маменьке и хватает, наше дворянское счастье закатилось! Поэтому кончил Богородскую гимназию с отличным аттестатом с правом преподавания, тем и живу.
– А что преподаёте?
– Математику и черчение.
– М-м! – протянул Володечка, и оба снова замолчали.
Молчали некоторое время, и снова заговорил рыбак:
– Поэтому в артиллерию и попал…
Аркадий Иванович услышал, как вздохнул собеседник Володечки – рыбак, преподаватель математики и черчения из богородских разорившихся дворян.
– …Из второго возраста призвали, я и не думал…
– Вам?..
– Тридцать три от роду.
– Я тоже в артиллерию, вольноопределяющимся, – также вздохнул Володечка.
– И где вас?
– В крепости Осовец, слышали?
Вяземский не услышал ответа рыбака, но понял, что беседующие друг друга видят, они привыкли к темноте, значит, рыбак вместо ответа просто кивнул.
– Десятого февраля… Привалило кирпичной стенкой…
– И?
– Левую ногу выше колена раздробило на мелкие кусочки, сначала положили в лубок, думали, срастётся, но началась гангрена…
– Мне тоже отрезали левую, тоже ниже колена… – начал рыбак.
Вяземскому захотелось вмешаться в разговор и попросить говорить не о войне, а продолжать о мирной жизни, о рыбалке или о чём-то ещё: у беседовавших это так хорошо получалось. У Аркадия Ивановича детство прошло в кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, а лето с матушкой они проводили на даче недалеко от Красного Села, где конногвардейский полк отца становился лагерем и Аркадий Иванович другой жизни и детства, кроме военного, не знал. Отец не признавал гувернёров, и рядом с маленьким Аркадием каждое лето бывал дядька, какой-нибудь старый вахмистр.
– Ну да бог с ней, с войной, она для нас уже кончена! – сказал рыбак, и Аркадий Иванович с облегчением вздохнул. – И что же вы намерены писать, наверняка стихи, а может быть, прозу?
– Письма! – Ответ Володечки был неожиданным.
– Письма?! – удивился рыбак-артиллерист. – Кому же? Разве что маменьке или даме сердца?
– Александру Сергеевичу Пушкину!
– Кому? – переспросил рыбак, видимо, он не поверил своим ушам.
– Александру Сергеевичу Пушкину, в Михайловское!
– И… извините за оборот речи, он отвечает?
– Шутите, – мягким голосом, явно с улыбкой ответил Володечка. – Мне же ногу привалило, а не голову.
– Ха-ха! Смешно! – тихо засмеялся рыбак. – И что, извините за любопытство, вы пишете Александру Сергеевичу?
Володечка не ответил.
– Что же вы пишете великому литератору? – снова спросил рыбак.
– Я вас обманул.
Вяземский по голосу услышал, что Володечка смущается.
– Это как же?
– Не я пишу Александру Сергеевичу, а я пишу как бы от его имени… из Михайловского…
– Кому же?
– Вот одно письмо я написал от его имени его другу в Москве, Нащокину, я живу в Борисоглебском переулке напротив его дома…
– Это, значит, вы проникли в душу великого поэта?! И как? Получилось?
– Сказали, что да, получилось.
– Вы давали кому-то прочитать?
– Да, одной сестре милосердия, в крепости, она сказала, что ей понравилось, даже очень, она сказала, что я могу писать, что ей было интересно, будто это Александр Сергеевич написал ей.
– Надо же! Любопытно, я впервые сталкиваюсь с писателем, прямо вот… А как бы прочитать ваше сочинение? Оно у вас с собой? Хотя… даже если оно у вас с собой, так всё равно темно…
– Я, если вы обещаете не смеяться, могу его вам прочитать по памяти.
– Извольте, Володечка, извольте, очень даже… обещаю, как вы можете так подумать?
Вяземский напрягся, иные кадеты в корпусе тоже писали и читали, но это всегда выходило как-то очень уж по-домашнему, самодеятельно, и всегда хотелось попросить их не писать и тем более не читать. Однако тут Вяземский ничего не мог поделать, он не мог уйти, он не мог ни о чём попросить и уже не мог уснуть. Он зажмурился.
Володечка недолго помолчал и начал тихим голосом:
– «Свеча… желтоватый лист бумаги… Шум ветра, мирное посапывание домашних за тонкими перегородками и полное отсутствие мира там, за окнами. Мира города, толпы, пролёток и извозчиков, скрипа снега. Только лошадь похрапывает в деннике. Её слышно. Она сегодня набегалась подо мною верхом до монастыря и обратно, всё по полям. Гонялся за зайцами, даже видел лисицу, но не стал её загонять. Хорошо огнёвка смотрелась на посинелом, уже начавшем подтаивать на высоких местах снегу.
Конец февраля. Завтра весна. Читал свои деревенские наброски и снова увидел те самые молодые деревца, к которым обращался. Если помнишь: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!»
Пишу тебе! Здравствуй, брат Нащокин!
Про две сосенки я наврал, это были две берёзки. Вокруг них ещё лежит снег, но уже кругом чернеет земля, давешнее солнце немного оголило корни. Они стоят тоненькие хлыстики или веточки.
Они растут, и хотя совсем маленькие, но уже берёзки. Пройдёт март, апрель, и в первые дни мая на них появятся свежие, клейкие, прозрачные листики. Первая зелень – настоящий цвет.
Вчера был у полицмейстера, испрашивал разрешения съездить во Псков.
Посидели.
Милейший человек. Восемь душ семья: шестеро девиц на выданье. Двадцать душ имение. Хочется помочь, да нечем. Угостили рябиновкой, поговорили о литературе. Сильно ругался, мол, девицам и почитать нечего, сплошной разврат. Да ещё кобыла его захромала, скоро Пасха, а в Святогорье и выехать не на чем. Получил от него нужную бумаженцию и вскорости распрощался. Надобно привезти его семейству гостинцев из города, а то ведь и вовсе затоскуют.