Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
Фёдор соскучился. По Волге, по Твери, по своей Старице, по родне, особенно по сёстрам и матушке. Писал письма, и о том, что его шлют на учёбу в Тверское кавалерийское училище, не мог не написать. И вот на тебе! Лучше бы не писал, в том смысле, что не просто про учёбу, про это написал бы, только не так близко от дома. Об этом надо было промолчать.
Батюшка сразу увидел сына и стал, раскачивая бричку своим большим телом, слезать.
«Ещё в шубе, да в картузе, ай-ай, как это неловко получается, ещё кто увидит! – подумал Жамин и оглянулся, в окнах стояли юнкера и смотрели. – Уже натрепался дежурный, от сукин сын!» Но ситуация была безвыходная, он уже не мог повернуть или сделать вид, что эти телеги и этот старик в дорогой шубе не к нему. Фёдор принял
– Ну, здравствуй, сынок! – сказал отец и обхватил Фёдора. – Здравствуй, дорогой сын!
«Дорогой, как же! Посмотрим, как ты будешь меня облапывать, когда я кончу офицером! – мелькнуло в голове Фёдора, и тут же мелькнуло другое, такое, что он на секунду обернулся к окнам училища. – А кто вас, белую кость, кормит? А, сволочи?»
Фёдор, как ему ни хотелось, чтобы всей этой сцены вовсе не было, картинно открыл объятия навстречу отцу и даже готов был перед родителем припасть на колена, но это было бы слишком. Попутчик-подпоручик ещё сказал, что всё должно быть в меру.
– Здравствуйте, отец! – сказал Фёдор и успел дёрнуть за рукав брата, тот скатился с козел. Фёдор трижды почеломкался с батюшкой, потом обнял брата и крепко сжал, так, что у того захрустели косточки. Опрокинутый младший брат виновато улыбался. Фёдор опять глянул на окна и никого не увидел.
«И вы меня больше никогда не увидите – крестьянского сына!» – вспыхнула в нём злая радость. Он сел в бричку, взял вожжи и стал править, брат пересел на первую подводу и остался у ворот.
Они доехали до кабака, проехали мимо ресторана. Когда проезжали, Фёдор решил, что впредь он будет встречаться с кем бы то ни было только в ресторане, именно в этом, мимо которого они только что проехали. И у батюшки сейчас хватило бы денег.
Обедали чинно и долго, молчали, от выпивки Фёдор отказался, а батюшка, по обыкновению, пил рябиновую. Много. Первую он выпил во имя Господа, за Царя и Отечество, вторую за георгиевские награды на груди сына, третью за мать. Батюшка всё делал по правилам, и Фёдору это было близко и по сердцу, но только глубже сердца, он чувствовал, что и это в последний раз.
– А что на телегах, отец?
– Рыба да снедь всякая, хочу на кошт твоего заведения оставить, ежли казённых харчей недостанет! Пока ты тута будешь, я кажный месяц могу по подводе привозить и рыбы, и муки, и крупы, только учитесь хорошо и воюйте по-нашенски, по-русски!
– А-а! – протянул Фёдор. – Это, отец, доброе дело, только вот не знаю, как и обустроить это всё!
– А тебе и не надо, сынок, я уж про то договорился, мы тут посидим, а потом ты иди служи, учись, незачем, чтобы от тебя рыбой разило! Ты глянь, какая на тебе одёжа справная, только вот сапоги подкачали, и вот тебе на сапоги, сынок! Пусть построят самые что ни на есть дорогие! – сказал отец и достал ворох денег. – Тут на несколько пар хватит! И уж не подкачай фамилию нашу, учись наилучшим образом.
Глядя на это, Фёдор почувствовал, что у него стали чесаться глаза и изнутри обжёг стыд: «Как же я мог, сукин сын, как посмел стесняться отца своего? Это же я вот за кого должен воевать, кровь свою проливать и прийти с победой и героем!»
– И вот ещё, сынок, – сказал отец и стал ощупывать карманы. – Вот, прими от всей нашей семьи. – Отец выложил на стол часы на золотой цепочке. – Примерь! Сейчас хочу видеть!
Фёдор был сражен, такого он не ожидал. Он сам уже собирался купить, кроме сапог, и часы и прикидывал, к какому после сапожника идти часовщику, но отец его опередил.
Когда Фёдор приладил цепочку и уложил часы в нагрудный карман, отец полюбовался, потом крикнул: «Человек!», смахнул со стола лафитник, из которого пил рябиновую, и потребовал хрустальный романовский стакан, половой налил доверху, и отец махнул стакан одним глотком. Потом пили чай, и отец рассказывал, как стало тяжело жить и торговать, как поднялись цены, подскочили налоги, как трудно в городе
– Но ты, сынок, не тужи! Мы, Жамины, сроду с пустым брюхом спать не ложились, ещё дедом твоим хозяйство закладывалось, хоть и был крепостной, да только в холопах никогда не ходили, жили своим умом и трудом. Матка болеит. – Он вздохнул. – Потому не взял её с собой, а уж как хотела, как собиралась, я насилу остановил. – Отец смахнул слезу. – Может, недолго ей осталось, так ты уж, будет такая возможность, проведай нас, доедь до нашей Старицы, не загордись. Я, вишь, к твоему приезду, каких коней купил, по три сотни за кажную из Петербурга выписал, штоб перед твоими юнкерами да ахфицерами мордой в грязь-то не ударить! Я ж понимаю, что оказался ты средь белой кости да голубых кровей.
Фёдор хотел сказать, что не все юнкера в училище из офицерского сословья и дворяне, есть и немало таких же, как он, но понял, что это лишнее, что пусть отец остаётся в том веденьи, в котором пребывает, и ничего Фёдор своей поправкой не изменит. Его отец, его семья тоже знатных кровей, только крестьянских, корнями из самой что ни на есть земли-матушки. И он стал собираться и прощаться. А отец приготовил ещё один подарок – когда Фёдор вышел из кабака, у крыльца его поджидал лихач, запряжённый английским десятивершковым чистокровным гнедым. Жамин уселся, вспомнил Бэллу подполковника Вяземского и подумал: «Мы тоже не пальцем деланные!»
Когда прощались у пустых уже телег, брат шепнул, что у батюшки есть намерение перебраться в Тверь и открыть тут дело.
Елена Павловна несколько дней не заходила в палату к Рейнгардту. До последнего разговора с ним она чувствовала себя легко с внутренней ясностью и убеждением, что она всё делает правильно. И очень расстроилась, когда в глазах Рейнгардта увидела, что у него к ней интерес только как к женщине.
Она рассуждала верно, честно и благородно – сейчас все настоящие мужчины на войне или так или иначе связаны с войной. От нижнего чина и до великого князя. К этому выводу она пришла год назад, когда в Твери появились первые раненые. Батюшка всеми силами противился тому, чтобы его дочь ходила в военный госпиталь «к мужскому племени» до тех пор, пока не обручится или хотя бы пока ему, как отцу, не станет понятным её будущее. А сводница уже давно высматривала и водила носом, будто стояла за спиной и заглядывала через плечо. И выяснила от Серафимы, что искать надо только среди «благородных». Но требования красавицы Леночки были куда выше и разнообразнее. И это бы ладно, да только Лена их скрывала и ничего не хотела слушать ни про каких сводниц и Серафиме запретила разговаривать об этом с кем бы то ни было. И папаше прямо заявила, мол, вы, папаша, делайте как знаете, а только против моей воли не идите, мол, заклинаю вас памятью матушки. В мае на только что вскрывшейся от льда Волге папаша застудился и за две недели умер от пневмонии. Пока Леночка горевала, то прогнала сводницу и остальным желающим наказала строго-настрого не лезть в её дела и со всеми радостями и сложностями осталась сама, да с Серафимой. Смерть отца, единственного любимого и родного человека, всколыхнула в ней чувство жалости и помыслы о страждущих: она стала сама себе хозяйкой, она подавала на паперти и даже с благословения священника открыла в приходе небольшую кассу. А гарнизонный госпиталь стал её вторым домом.
И для себя Елена Павловна рассудила просто и практично: в военных училищах, в первую очередь в Тверском кавалерийском, претендентов на её руку быть не может. Потому что завтра они окажутся в действующей армии, и неизвестно, вернутся ли. А в госпитале находятся те, кто уже и на войне побывал, и показал себя героем, и война для них кончилась.
Кавалеров и вправду оказалось много, однако в один момент логика дала сбой – несколько дней назад она влюбилась в поручика Алексея Алексеевича Рейнгардта, а тот после излечения обязательно вернётся на фронт. Умом она понимала, что всё происходит против её намерений, но душа уже распахнулась и жаждала.