Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
Быховский сощурился на заходящее солнце, закрылся рукою и вдруг вспомнил взрыв. Издалека прилетел тяжёлый германский снаряд. Быховский только-только выходил из блиндажа штаба полка и увидел, как снаряд упал в окоп, и прежде, чем поднялась дыбом земля, Быховский увидел, как на воздух полетели куски человеческих тел. Это было полтора месяца назад, и сейчас ему казалось, что они летят медленно и он различает, что вот летит босая нога, а рядом папаха и пустая уже шинель без одного рукава, а ещё рядом летит голова, и из неё впереди глаза… Быховский с силой тряхнул головой, он посмотрел на людей в тёплом желтеющем Симбирске, а увидел их же в залитом водою окопе и одновременно в промозглом, просквоженном сырыми ветрами, сумеречном Санкт-Петербурге, в достоевских дворах-колодцах, где он, сын обедневших
«Фу, ч-чёрт! – Быховский отмахнулся. – Вы, конечно, мессия и великий философ, но идите вы к чёрту, господин Достоевский, с вашей сладенькой смертью и мучительной любовью! Жаль, что вас самого не уморили в вашем мёртвом доме!»
Он с досадой стукнул в пол коляски шашкой, стоявшей у него между ног. Извозчик обернулся:
– Приехали, ваше благородие?
Быховский уставился на него:
– С ума сошёл, подлец? – Он таращил глаза, у извозчика была длинная писательская борода. И вдруг будто очнулся. – А где тут, братец, ресторация, чтоб попьяней да с девками? Знаешь? Получишь целковый!
– Как не знать, барин, ща, мигом! – просиял глазами извозчик, мужичок в поддёвке и картузе, встал на козлах, протянул кнутом лошадь от уха и до хвоста и, оглядываясь на Быховского и размахивая бородой, заорал: – Пошла-а, милая!
Документы
Начальнику Иркутского
Жандармского Управления полковнику Балабину Н.И.
исх. № 1285 от «3» сентября19 15г.
Многоуважаемый Николай Иванович!
Разрешите уведомить Вас о том, что по непроверенным данным в июне-июле сего 1914 года на станции Байкал Забайкальской железной дороги произошло изнасилование крестьянки села Лиственничное Иркутской губернии Четвертаковой (в девичестве Иволгина) Марии Ипатьевны, 1896 г. р., ур. ст. Мостовая, православной, работавшей поденщицей на ст. Байкал, двумя обер-офицерами, сопровождавшими маршевые роты (уточняющих данных, к сожалению, получить не удалось), от чего, по всей вероятности, указанная Четвертакова в положенные сроки родила ребенка.
Четвертакова М. И. является венчаной женой вахмистра 22-го драгунского Воскресенского полка кавалера Георгиевских медалей 2-й, 3-й и 4-й степеней Четвертакова Иннокентия Иванова.
В связи с настойчивой просьбой командира полка подполковника А. И. Вяземского прошу, по возможности, проверить сей факт на предмет проведения уголовного расследования и в случае его подтверждения установить виновных, если таковые обнаружатся.
Несмотря на тяжёлую артиллерию, аэропланы, телефоны, прожекторы, в этой затяжной и неподвижной войне, ручные гранаты Густава-Адольфа и сапёрные работы Вобана дополняются, по меткой формуле «Figaro», нравами и картинами военного быта, почти что списанными с осады Трои.
Траншея тянется от Дюнкирхена до Бельфора. Она проползает по дюнам Фландрии, чернеющей полосой вьётся по меловым пространствам Шампани, змеится в сосновых лесах Вогезов – линией 800 километров. В этой щели скрывается французская армия, делающая усилия, чтобы устоять на месте. Французская траншея – не временный окоп, какие возводились не раз в разных местах и в разные моменты борьбы. Это решающая межа, малейшее передвижение которой в ту или другую сторону оплачивается неисчислимыми жертвами.
Когда затихает на секторе артиллерия, ничто не говорит о битве. Поле пустынно и мертво. Не видно солдат, не видно пушек. Ничто не говорит о том, что на этом небольшом пространстве идёт своими таинственными путями жизнь нескольких тысяч человек. В чёрных норах сидят, спят, едят, перевязывают раны, умирают; по кулуарам или в соседних кустах передвигаются с места на место, – на поверхности ничего не видно и не слышно. Траншейная война есть прежде всего кровавая игра в прятки. Война кротов, столь противная «галльскому темпераменту»…
«Отвратительная свалка в подземелье навязана нам немцем», – жалуется и теперь ещё подчас французская пресса. Но самобытность национального гения стерлась ещё в одной области: французы сидят в траншеях, как немцы, как русские, как итальянцы. Траншея оказалась могущественнее «галльского темперамента».
Многие месяцы стоит траншея. Если бы знать, что в ней придётся прожить так долго, её бы сразу оборудовали иначе… А может быть, и вовсе не хватило бы духу строить ее. Но предполагалось, что окопы – только пункты опоры для нового движения вперёд. Их подправляли, постепенно обстраивали: укрепляли столбами, насыпали парапет, совершенствовали и маскировали бойницы. На оборудование шло всё, что попадалось под руку: ствол дерева, ящик, мешки с землёй, шинель убитого немца… Солдаты почти разучились относиться к траншее как к временному убежищу. Они говорят о ней как раньше о границе Франции, только понятие фронта для них гораздо более содержательно, ибо в нём – год борьбы и страданий.
Жизнь в траншеях стоит посредине между жизнью на «квартирах» второй линии (cantonnements) и между прямым боевым столкновением, атакой. Траншея даёт солдату близкое соприкосновение с неприятелем. Даже когда нет вылазок, неприятель чувствуется непрерывно, в виде постоянной артиллерийской пальбы и ружейной стрельбы; часто слышатся немецкие голоса и шум подземных работ, иногда над парапетом подымается неприятельская голова, по вечерам раздаётся песня, нередко, особенно в разгар перестрелки или перед атакой, – ругательства и проклятия.
Траншея сразу подтягивает свежих солдат. Едва он перешёл из своей стоянки в непосредственную зону военной опасности, где над ним и вокруг него повизгивают пули, он вдруг подтягивается, его энергия самосохранения сосредоточивается, он стремится теснее примкнуть к своему отряду, строже соблюдает нормы дисциплины и порядка, которые предстоят перед ним теперь не как внешние, навязанные и произвольные установления, а как целесообразные приёмы для ограждения своей жизни от опасности. Дисциплина устанавливается сама собою и без трений.
«До сего момента, – рассказывает французский офицер о первом огненном крещении своего батальона, – я упрекал своих солдат в безразличии и непонимании важности положения. Но в эту ночь их глаза горят, все внимательны. Они выслушивают мои приказания, как голос оракула, одобряют их словами «да, да», несколько раз повторяемыми тихим голосом»… Что настроило их так? Общая идея? Нет, близкая опасность, первый контакт с немецким ядром. «Однажды, – рассказывает наблюдательный унтер-офицер, – мы отправились сменить людей в траншеях… Нам пришлось пройти пять километров. Люди шли кое-как, вразвалку, и непринуждённо болтали. Вдруг в стороне от нас упал снаряд. Немедленно же отряд остановился и после нескольких секунд ошеломления двинулся вперёд в превосходном порядке и в молчании, с лёгкой поспешностью, которая сказалась в том, что от обычного походного шага перешли к ритмическому».
Смена в траншеях обычно совершается ночью. Свежие войска иногда только наутро имеют возможность убедиться, как близки они от неприятеля и какой опасности подвергались на пути в траншею. Они сами изумлены, как удалось им избежать в этих условиях смерти, и задним числом испытывают острый прилив страха. Солдаты сразу преисполняются благодарностью по отношению к защитнице-пещере, наблюдая пули, которые бьются в парапет или свистят над их головами. Инстинкт самосохранения на первых порах совершенно подавляет другие, подчинённые жизненные инстинкты, в том числе потребность в комфорте. Если для сторонних посетителей жизнь в траншее представляется совершенно чудовищной, то в глазах солдата траншея возмещает все свои мрачные стороны тем, что даёт ему надёжное убежище.