Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
А про наказ отца Иллариона думал: «Гостинцев! Как же? Куплю я ей гостинцев!»
Малка ждала своего часа и присматривалась.
Рядом с пыльной дорогой, по которой Барановские ехали на телегах вместе со всеми, а чаще неделями стояли при охране, проходила, то отдаляясь, то приближаясь, железная дорога, и по этой дороге шли поезда.
Она видела, что большинство поездов составлены из коричневых теплушек с открытыми настежь дверями и в дверях сидят, свесив ноги, и стоят русские soldaten-zolnierze и курят. Малка наблюдала. Малка видела, что взгляды на неё Ривки становятся всё колючее, Ривка грубила и задирала Малку так, как будто бы и не собиралась становиться её двоюродной свекровью. И Малка уверилась, что Ривка, скорее всего, уготовила ей другую судьбу – согнанные с места еврейские семьи продвигались на восток через еврейские местечки и города, и Малка слышала их названия: Витебск, Минск, Смоленск и другие. Она сообразила, что это те места, где согнанные с нажитых мест евреи стали бы останавливаться, задерживаться, растворяться среди многочисленных родственников, и в них жили родственники Барановских, и тогда Ривка получила бы над Малкой полную власть. И она решилась.
Без чемодана она могла бы сбежать и так, и пеструшка стала бы ей ни к чему, не будет же она отрывать ей голову, чистить перья и есть сырой. Но без чемодана было никак, и тогда она ночью выползла из-под телеги, взяла чемодан и пошла в ту сторону, где шумела железная дорога.
Ещё пока ехали на телегах, особенно когда близко к путям, она видела, что поезда из Польши идут с ранеными. Поезда часто стояли на разъездах, пропуская встречные, из вагонов выходили врачи в белых халатах и сёстры милосердия, врачи курили, а сёстры милосердия, если рядом с эшелоном оказывалась вода, старались что-то успеть постирать. Тогда они вытаскивали большие чаны и стирали коричневые грязные тряпки, а потом их, как могли, развешивали и срывали ещё мокрыми, если гудел паровоз и начинали кричать врачи. Малка поняла, что сёстры стирают бинты и простыни, испачканные кровью раненых.
Она приготовила хлеб, несколько луковиц и пошла в ночь. Чемодан был по руке – она уже привыкла – и не слишком оттягивал. Ошибиться было трудно, железная дорога шумела, не прекращая, а дорожка через лес вывела её на окраину большого села или маленького городка.
Она пришла на станцию и увидела название Лида. Она присела на чемодан и стала смотреть, что происходит на путях. Происходило всё то же: сёстры милосердия стирали бинты и простыни. Рядом с большой башней, из которой торчала длинная труба и лилась горячая вода, сёстры устроили большую стирку. Малка пошла к ним. На путях стоял эшелон без паровоза.
Малка подошла к корытам и поставила чемодан.
– Ты откуда, милая? – спросила её сестра милосердия, женщина в возрасте Ривки.
Малка решила, что она не будет ничего выдумывать, представлять себя, к примеру, немой или ещё какой-нибудь увечной, и ответила: «Польска, юдэ, бежать, кушать!» Всё-таки она уже много знала по-русски.
Сестра посмотрела на неё, покачала головой, и тогда Малка до локтей закатала рукава, сняла платок, повязала его через талию и тряхнула волосами. К сестре милосердия присоединилась другая сестра и стала смотреть. Малка подошла к корыту, взяла много бинтов, стала их полоскать и выкручивать. Вода текла грязная, тогда она выжатые бинты положила поперёк чемодана, вылила из корыта коричневую воду и пошла к трубе. За свой чемодан она не боялась. Она вернулась с полным тяжёлым корытом, около её чемодана уже стояли три сестры милосердия, они наблюдали. Малка поставила корыто на землю, положила в воду бинты, распрямилась и стала убирать длинные волосы. Одна из сестёр, самая молодая, достала из кармана ленту и помогла заплести косу, а другая протянула белую косынку, и тогда первая сказала:
– Вот что, дорогие мои, такую красавицу нельзя бросить на дороге, погибнет, пускай помогает.
И Малка стала помогать.
В этот день поезд поехал куда-то в противоположную сторону от заходящего солнца. Малка делала тяжёлую работу вместе с остальными. Дальше поезд оказался в Полоцке, потом в Витебске. В Витебске её привели к какому-то серьёзному немолодому военному, он задавал ей вопросы по-польски, по-русски и по-немецки. По-немецки она всё понимала и на все вопросы ответила, только скрыла про своих родителей. Тогда военный позвал её с собой, долго водил между эшелонами и наконец подвёл к одному. Рядом с вагонами было много раненых в незнакомой Малке форме, и они все говорили по-немецки.
Военный сказал ей «стойте здесь», пошёл вдоль эшелона и вернулся с мужчиной в белом халате, поверх которого была накинута нерусская шинель.
– Вам для ваших раненых не хватает сестёр милосердия, – сказал он по-немецки.
– Да! – ответил мужчина, тоже по-немецки.
– Отдаю вам вот её, вы сможете с ней объясняться, она вас поймёт и будет помогать, только не обижайте.
– А сколько ей лет? У неё есть документы? – спросил мужчина.
– Сколько вам лет? – спросил военный.
– Пятнадцать, – спокойно соврала Малка. Она всё поняла, она попала в санитарный поезд к военнопленным, и мужчина в белом халате врач и тоже военнопленный, поэтому на нём была не серая шинель русского, а какая-то голубоватая, и он говорил по-немецки с акцентом.
– А вы можете ей выдать какую-нибудь бумагу? – спросил врач.
– Бумагу, – задумчиво произнёс русский, – бумагу. Ладно, что-нибудь придумаем. – И обратился к Малке: – Идите за мной.
Они вернулись в кабинет к военному, тот долго на столе перебирал бумаги, потом спросил:
– Как вас зовут, повторите.
– Малка.
Военный подумал, потом взял ручку, стал писать и написанное повторял вслух:
– Малка, полное – Амалия! Фамилия?
– Барановска, – уверенно произнесла Малка.
– Так и запишем! – сказал военный, потом что-то писал ещё, потом поднялся, Малка поднялась за ним, и они вернулись к эшелону с ранеными военнопленными.
– Вот, пожалуйста, это Амалия Барановская, а это её бумага. Только не обижайте!
– А что в чемодане? – спросил доктор.
– Одежда, – ответила Малка. – Показать?
Но доктор махнул рукой, а русский ухмыльнулся.
И Малка Рихтер стала Амалией Барановской.
Её какое-то время не знали, куда пристроить – весь медицинский персонал эшелона были трое мужчин – врач и два санитара.
Поезд продвигался на восток медленно, с долгими стоянками на запасных путях, он был третьестепенным после эшелонов с пополнением и русскими ранеными. Сначала Малке, то есть Амалии отвели угол в вагоне с офицерами, и она стала ловить на себе жадные взгляды, но главный врач тоже ловил эти взгляды и сам, будучи в возрасте отца, чувствовал себя ответственным. В конце концов Амалия оказалась в вагоне с медикаментами и перевязочными материалами наполовину, а наполовину с мешками с мукой и крупой. Однако и туда часто стали заглядывать, и не всегда за едой. Амалия вела себя храбро и старалась выглядеть независимой. Когда ехали, всё шло хорошо, а стоянки были мучительными. Тогда приходилось выходить, таскать ворохи грязных бинтов, повезло, что не было простыней, мокрые, они были тяжёлые; носить воду, греть в большом чане, в конце концов, стирать и моментально образовывалась куча помощников. Доктор внимательно следил, а Амалия наглухо повязывалась платком, туго так, чтобы не выбился ни единый волос, и тогда оставались только глаза. До Пскова ехали неделю, и всё это время она чувствовала внимание к себе венгерского поручика Матиаша Бенеша, он ей так представился. У него была пустяковая рана в плечо навылет, поэтому он держал подвязанную правую руку под коротенькой смешной курточкой, ушитой витыми золотыми шнурами. Доктор уже несколько раз разговаривал с ним, но Бенеш проявлял упрямство и при каждом случае пытался завести с Амалией разговор. А она утыкалась в корыто и стирала, не поднимая головы. Мадьяр, как и русских, она тоже не знала, а он смотрел на неё то маслеными глазами от влюбленности, то злыми и подкручивал чёрные усики. Ещё на нём были красные штаны с галунами.
Малку стала пугать её красота.
Раненые военнопленные оказались из австрийской армии, и Амалия услышала много языков, на которых они между собою говорили. Говорили по-польски, на каком-то не очень понятном языке, но похожем на польский, говорили на немецком, а ещё на венгерском. Венгерский ей продемонстрировал Бенеш, он прекрасно говорил по-немецки и по-немецки утверждал, что самый красивый язык на свете – мадьярский, и даже пел, песни были тоже красивые. И Амалии стало страшно: в разноплемённом обществе, в котором она оказалась, она одна не молилась Иисусу Христу. И тогда она ещё больше возненавидела русских. И Петю.