Хроника одного полка. 1915 год
Шрифт:
Шевелился сидевший рядом сосед. Как только «сам» доставал бутылочку, а хозяйка начинала лупить яйцо и «вынала» соль, сосед закручивал самосад и курил. Дым от самосада несколько перебивал запах сивухи и как-то сдабривал атмосферу. Иногда, когда «сам» начинал особенно выругивать лесного объездчика, сосед толкал Кешку локтем и хмыкал. Сосед был верзила, ночью он сел на станции Нижнеудинск и с самого утра, проснувшись, ухмылялся на соседей напротив, которых в ухо Кешке называл кержаками.
В Черемхове «сам» и хозяйка сошли, они долго кланялись «их благородию», хозяйка недобро зыркала на слесаря,
Слесарь представился Петром Петровичем Егорычевым и говорил про них:
– Кержаки! С западу приехали, переселенцы, цельными сёлами! Оне все такия! Дуля в кармане! Тока, видать, братуха у «самого»-то – выродок, потому и ушёл на копи… Што ль, не выдержал карахтера. Теперя буит наш брат – рабочий!
Петрович, как он приказал себя звать, был важный, про таких драгуны говаривали: «На пьяной козе не объедешь!»
При упоминании дули в кармане Кешка чуть не рассмеялся, вспомнив соль, которую хозяйка-кержачка и вправду, что ли, прятала в кармане, только карман-то у ней был на спине или как?
К Иннокентию Петрович обращался – «служивый».
– Ну как, служивый? Што на войне? Каково?
Кешке не хотелось отвечать, в своих мыслях он был где-то на середине между Иркутском и своей Листвянкой, и ещё надо было – всё-таки он склонился к завету отца Иллариона – купить Марье гостинца… а вдруг всё, что его пугало, окажется неправдой? Но молчать было тоже нельзя, не по обычаю.
– Я эта, чё интересуюсь! – говорил Петрович и мял странную в его руках огромную чёрную казачью папаху. – Скока войне ишо длиться? Скока она ишо людей повыгребет?
Кешка не мог ответить на этот вопрос.
– Не наша это война, а инпериалистическая! – продолжал Петрович.
Кешка испугался: «Агитация!»
– Одначе скока ей ни длиться, а всё едино – конец! – наседал Петрович. – И што тогда?
Кешка не знал, что сказать, только в его душе стало подниматься негодование.
– А што, мы тогда зря погибаем? – тихо спросил он.
– А как ты, служивый, думаешь? Не зря? Тады ответь мне, за кого вы погибаете?
– За Расею! – ответил Кешка, ему стало обидно и захотелось дать слесарю в морду, но это тоже было не по обычаю, и скоро уже вот-вот Иркутск. – За царя!
– За царя аль за царицу? – Петрович ухмылялся так же, как на только что сошедших соседей-кержаков. Он пересел на их место и сейчас находился прямо против Кешки. Тут Кешка вспомнил взрыв под Осовцом и оторванную половину задницы казака, как его звали-то, Кешка запамятовал. «Минька, што ли?» Кешка заволновался, Петрович это увидел.
– Серый ты, Иннокентий, как есть серый, и погнали тебя царь с царицею на убой…
«И до тебя очередь дойдёт, – мелькнуло в голове у Иннокентия, – и попадёшь ты ко мне в эскадрон, а лучше к Жамину!» – и Кешка вспомнил Жамина на Тверском вокзале при револьвере и в солнцем сверкающих сапогах.
– Серым оно, конечно, проще, одначе война кончится, и тогда всё встанет на свои места, а ты ежли в живых останешься, не упусти случай, а найди возможность и разыщи меня, Петровича, в депо, мы тебя на путь истинный наставим, не дадим пропасть!
При этих словах Кешка
– Прощай, служивый, и про мои слова не забудь! Будь здоров!
Кешка от невозможности побить нахального слесаря уставился в окно, в этот момент поезд дрогнул и остановился. За окном справа был Иркутский вокзал.
Иннокентий понял, что он бесповоротно прибыл, и сколько коня в морду ни толкай, а дальше стенки денника он назад не ступит!
Иннокентий явился к иркутскому губернскому воинскому начальнику и получил нагоняй за то, что не смог представить всех железнодорожных билетов от самого Полоцка. Начальник кричал, что его не интересует, на чём добирался вахмистр, и стучал кулаком по столу, что вместо отпуска он посадит Иннокентия Четвертакова под арест, и Кешка с трудом умалчивал, что он этого хочет больше всего на свете. Потом начальник утих, стал улыбаться, вышел из-за стола и пожал Иннокентию руку и сказал, что поздравляет его с «очередным Георгием», но вот, мол, беда, бумаги шлют-то, шлют, а медали – нет! Но, может быть, на обратном пути будет и медаль, и тогда начальник всенепременно её вручит герою-земляку. На проездном документе начальник поставил печать, написал дату: «21 октября 1915 года» и расписался, очень красиво, со множеством завитушек, от этих завитушек и от самого начальника благоухало, просто дышало одеколонами. После этого начальник отпустил и велел на обратном пути зайти и отметиться и обещал, что закажет Иннокентию, как «геройскому земляку», билет до самой Москвы.
Иннокентий вышел. Иркутск был ему знаком очень приблизительно, и Кешка пошёл в то место, которое он знал хорошо, – городской рынок.
Он шёл, осматривался, город казался ему совсем иным, чем он его помнил. Иркутск уже готовился к зиме, уже жители вставили вторые рамы, уже проложили между рамами вату, у кого была, или ветошь, скорее всего, уже заклеили окна полосками бумаги, спасаясь от ветродуев. Ангара текла спокойно, а в самых тихих местах слегка парила, свидетельствуя о том, что скоро придут морозы.
Воинский начальник его удивил, сначала такой злой, а потом такой добрый и внимательный. Думая об этом, Кешка краем глаза заметил, что идёт мимо оружейного магазина, и он остановился. В витрине стояли самые разнообразные ружья, и Кешка решил зайти, просто посмотреть и поинтересоваться, сколько стоит винтовка с оптическим прицелом, которую купил и даже дал стрельнуть командир полка подполковник Вяземский. Спросить у командира он не решился.
Иннокентий повернулся к двери.
Добраться до Листвянки было два пути: до станции Байкал на поезде по левому берегу Ангары и по просёлочной дороге по правому берегу. До станции Байкал на поезде было пару часов, даже меньше, а по дороге, по правому берегу, почти день, и так и так по семидесяти вёрст. На станцию Байкал Иннокентий не хотел, он даже не спрашивал себя почему. Поэтому сейчас он зайдёт в магазин, поглазеет, потом пойдёт на базар купить всё же Марье гостинец, а потом выйдет на дорогу и попросится к землякам доехать до дому.