Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
— Ты не беседуешь, — оборвала Алевтина. — Ты треплешься, Огородов. Ты любишь трепаться, и я зря к тебе пришла. — Аля вскинула лицо, и электрик увидел, как она сердито покусывает губу.
— Зря так зря, — обиделся он. — Иди тогда к Оцепу... А я, может, хотел и тебя расспросить. Параллельно. У нас ведь с тобой не экзамен.
— О чем расспросить? Про войну? Сам не знаешь? — Она встала: — Я думала, ты умней.
«Ишь расходилась, — подумал Огородов. — Чисто шторм недавний. И ведь сердитая уже пришла. Разгневанная». И тут же спохватился: занялся не в меру своей персоной, и вот-вот от него уйдет навсегда неразгаданным какое-то звенышко, без которого вся цепь долгих наблюдений за пароходной жизнью станет несоединимой, может, он и вообще перестанет что-нибудь понимать. Электрик мысленно ругнул себя и спросил, успел спросить, пока еще Алевтина не дернула за дверную ручку:
— Ты вот мне вопросы задаешь... Серьезные. А ведь я ничего про тебя не знаю — кто ты да что. Ну, в общем, биографии подробно с личными разными поворотами. Сказану, чего доброго, невпопад. Ты ведь, как я думаю, вопросы свои не зря задаешь, не для общего развития.
Огородов полагал, что не сказал ничего обидного, вполне логично выразился, соответственно начатому Алей же задумчивому разговору. А она? Он даже удивился, как разъяренно Аля на него посмотрела: ноздри, маленькие, аккуратные ее ноздри, раздулись, а глаза стали темными, резкими. И вдруг усмехнулась мельком, как усмехаются умные и самостоятельные люди.
— Я считала, что ты, Огородов, попроще. — И, уже шагнув за порог, оттуда, из коридора, придерживая раскрывающуюся от качки дверь, бросила: — Тебе, значит, анкетку предварительно надо заполнить — достоин ли человек доброго отношения. Силен!
Дверь Аля прикрыла неплотно, и та сразу же отворилась с громким ударом, электрику пришлось слезать с койки, притворять.
Сердитый, он стоял возле притолоки и переживал размолвку. А тут еще вентилятор! Вырвал из гнезда вилку и запустил ею в переборку. И стал одеваться: чистого воздуха захотелось Огородову и обычной уверенности в себе, вдруг пропавшей под Алевтининым взглядом, злым да еще с усмешкой.
По ботдеку гулял ветер — ровный, упругий. Впереди, за кормой, ставшей теперь носом, плавно ходил вверх и вниз яркий гакобортный огонь буксира. Казалось, это он, огонь, своим светом, точно магнит, притягивает обломок судна, и тот покорно тащится следом, преодолевая сопротивление долгих покатых волн.
Тягин с мостика заметил Огородова и что-то сказал, но электрик не ответил. Пришли на ум и опять обожгли Алевтинины слова. Но теперь он нашел, что мог бы ответить ей: «Легче легкого человека в дураки записать. А ты вот про Сережу Левашова ни словом не обмолвилась. Ему-то каково было, если б он про твои вопросы знал? Раньше говорила, что плачешь, когда подумаешь, как они там с Маториным. Что ж теперь?.. Доброта! Простота!»
И внезапно электрик почувствовал, что его уже не беспокоит Алевтинин приход, ее вопросы. Просто, совсем просто, как случается, когда играешь в домино и спрашиваешь себя, какой еще кто ход может сделать, — вот так же просто он обнаружил, что Алферова и насчет Левашова могла прикидывать. Вполне могла. Ну, не для решительного шага, а так, для выяснения возможного варианта в жизни, для безошибочного действия. К Реуту кинуться — для этого большого геройства не нужно, да что потом?
Огородов заулыбался в темноте — так ему понравились его сопоставления и то, что он вошел в круг своей обычной жизни. Захотелось, чтобы Тягин еще раз окликнул, чтобы поговорить, но третий помощник, как назло, не подавал ни звука, хотя и торчал, электрик видел, на левом крыле мостика.
И тогда Огородов сказал себе неторопливо и отчетливо: «Выбирает Алевтина, такой она, оказывается, человек. Все приценивается, как бы не прогадать. Что-то у них общее с моей мамашей есть: та, пока с богородицей не посоветуется, вязанку дров не купит, а эта... Эта, правда, сама, все сама. Точно по ледку тонкому идет, пробует, куда ногу поставить, где прочнее».
Подумал так и пошел ужинать. А в столовой опять с Алей столкнулся. Она перебрасывалась шутками с кочегарами, и ничего не напоминало в ней недавнего разговора, сердитой вспышки.
Но электрик все равно внимательно поглядывал на Алю. Как ни спокойно стало ему на ветру, на ботдеке, он не мог отделаться от чувства, словно заглянул в будущее Алферовой, вроде цыганки, и карты ему нехорошее предсказали. И все спрашивал себя: «Зачем мне это знать? Зачем?»
Прямо чертовщина получалась. Это на половинке-то судна, когда до берега, до твердой земли, еще идти и идти. Чудеса!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Он был тяжелющий, штормтрап, и такой объемистый, что никак не хотел пролезать в люк подшкиперской. Я тянул сверху, надрываясь, а Сашка, невидимый мне за грудой дощечек-ступенек, скрепленных пеньковыми тросами, подпирал снизу плечами и головой, потому что ему ведь надо было еще держаться за тот металлический трап, который вел в наше жилое помещение.
Мы так спешили, что я, конечно, не думал, каково ему там, Сашке. А он, наверное, ревел от боли, и слезы у него, возможно, текли, потому что ему не то что штормяжку вверх толкать — с места нельзя было вставать с его-то ногой.
Но как бы там ни было, мы дело сделали, и я уже в одиночку, потому что Сашка дальше не мог действовать, подтащил штормтрап к планширю и стал закреплять концы, прежде чем вывалить весь этот клубок за борт.
Балясины выстроились ровными ступеньками над сине-зеленым водяным оврагом, в который — я этого уже давно не видел — врезался с наклоном наш меченный, белыми цифрами форштевень. Рядом с ним, закручиваясь, рассыпаясь мутными полосами, текла пена. А стоило посмотреть чуть выше, был виден еще один форштевень — маленький, но тоже с пенистым буруном впереди. Он съезжал по склону водяного оврага, и казалось, через несколько секунд врежется в наш высокий, как стена дома, борт и разобьется.
Но тут же картина изменилась. Все поплыло кверху, и тот синий катер с американского буксира оказался словно бы дальше, и стала видна его внутренность: маленькая каютка с кружками иллюминаторов, кожух мотора, склоненная над ним фигура человека в куртке с капюшоном, и на спине у него, на этой куртке, что-то написано белым, я еще один человек, тоже в надвинутом капюшоне, — этот стоял, опершись на тонкую поперечину румпеля.
Я опять забыл про Сашку, про то, что он остался внизу, и, сорвав с головы шапку, принялся размахивать ею, кричать: