Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
На другой день опять слухи:
— Братцы, в гостиницу нас! Полтора доллара суточных, трать как хочешь.
— Я на пиво. «Будвайзер» называется. Бочку выпить можно.
— Лучше в кино, про ковбойцев.
— А я бы нашу картину посмотрел. Прошлым рейсом встретилась одна — «Нет сильней любви» у американцев называется. Ох и здорово Марецкая партизанку играет!
Швартовались в приподнятом настроении, как бы в предчувствии отпуска. И все шло отлично: портовые катера, точно сердитые собаки, принялись толкать обломок и быстро пристроили его к твердому месту; где-то впереди встала и носовая часть.
На причале полиция, люди в штатском. Таможенники, пограничники, всякие формальности — часа два возились. И уже не слух, точное сообщение: никакой гостиницы команде не будет, и дня не придется пожить на берегу.
Оказывается, к тому же самому пирсу, где ошвартовались, был приставлен новенький «Либерти», и на ограждении верхнего мостика у него красовались черные доски с белыми буквами: «Виктор Гюго».
Другой, как две капли похожий на прежнего, и целехонький.
Когда советский представитель поднялся в каюту к Полетаеву и сообщил про двойника, тот сначала промолчал, но под конец разговора, длинного и делового, не выдержал:
— Ладно, судно мы примем. Но неужели кто-то у них, — он показал рукой в сторону, за иллюминатор, — неужели кто-то полагает, что команда стоит дешевле парохода? Пересадил — и все... А если бы некого было пересаживать?
— Пусть крепче строят, — буркнул Реут. — Или другой, не «Либерти», дают. Что-нибудь обычное, клепаное...
А электрик Огородов, тот прямо набросился на Тягина, сообщившего ему сенсацию:
— Ну и чистая работа! Вроде и не было никакой аварии, никакой пароход не ломался! Конечно, на гостинице свет клином не сошелся, бог с ней, с гостиницей, но уж больно откровенно нам пыль в глаза пускают. «Либерти», известное дело, не навек строятся, и беда с кем хочешь может приключиться, а пыль-то в глаза зачем?
Возбуждение прошло по всей нижней палубе. За разговорами, толками не очень приметным оказалось даже появление Сергея Левашова. Он тыркался по каютам, здоровался, поглядывал, какое впечатление производит.
Подходящее, подмечали, впечатление: вроде вытянулся, смотрел взрослее. А так — ничего особенного.
— Ну, — спросил Рублев, — жив?
— Жив.
— Страшно было?
— Нет.
— Врешь. — Это уж строгий человек Андрей Щербина добавил. — С жизнью небось прощались. — И потом: — Мы и то — со шлюпками, с радиостанцией — натерпелись. — И опять: — Врешь, Серега.
— Ну вру, — рассмеялся Левашов. — Допустим, вру. А зачем спрашиваете, раз сами знаете?
И все молчат, как бы размышляют: в самом деле, зачем? Одна Клара налетела, затискала, зацеловала:
— Сереженька, миленький! Целенький оказался, солнышко! А Маторин где? Где Маторин, Сережа?
И все переглядываются: где, в самом деле, второй парень? И усадили на койку, и нет уже отбою от вопросов. Левашов то начинал по порядку, то перескакивал в самый конец истории. Сказал, что на американском буксире сейчас доктор и Клинцов, они повезут Маторина на берег, в госпиталь, машина за ними должна прийти.
Он говорил, и вдруг замолчал, и посмотрел на открытую дверь. Там, в коридоре, стояла Аля Алферова. Левашов поднялся с койки, высокий, настороженный, в голубой рубашке и белом тельнике до горла, как положено в американском военном флоте. Аля подошла и сказала:
— Здравствуй.
— Здравствуй, — ответил Сергей и ждал, что она еще скажет, но Аля отступила назад, как бы приглашая его продолжать рассказывать для всех.
И тут снова посыпалось:
— Серега, а на буксире чем кормили? Как у нас или лучше?
— А спал где?
Кто-то отозвался за него:
— Резину жевательную на обед давали. Понял? А на завтрак и ужин «Будвайзер», пиво такое есть. Эх, братцы, что за пиво! Бочку выпить можно.
Смех, веселье. Алферова тоже засмеялась и незаметно вернулась на свое прежнее место — в коридор, за открытую дверь.
Так и остался стоять Левашов неизвестно зачем посреди каюты — высокий, настороженный, в голубой рубашке. И народ пароходский вокруг него — со смехом своим, с гомоном.
Фонари горели не часто. Светлые пятна словно бы только обозначали стены складов, краем тянулись по гладкому, чисто выметенному причалу и падали в темно блестящую воду. Стрекот лебедок на грузившемся в стороне пароходе не убивал тишину — Полетаев слышал, как постукивают его каблуки. Он шел медленно, специально медленно, зная, что «Гюго» уже близко, и стараясь продлить и это ощущение тишины, и такое приятное сейчас одиночество.
Вечером, когда уже начало смеркаться, ему принесли записку. Он был поглощен заботами, сдернув галстук и расстегнув воротник, рылся в разросшейся, как сугроб, груде бумаг на столе, неминуемых, когда принимается новое, хоть и с прежним названием судно, и с досадой взял еще один, требовавший его внимания листок. Но тут же заулыбался, с наслаждением перечитал записку, хлопнул ладонью по тем бумагам на столе: «Завтра!»
Записка была от Зубовича. Он сообщал, что его «Пионер» тоже тут, в Сиэтле, вероятно, завтра снимется, а он только час назад узнал про аварию на «Гюго» и не хотел бы мешать, но если Полетаев сможет оторваться от дел, то пусть приходит в гости.
Идти, оказалось, недалеко, к соседним докам, а взбежать по знакомым трапам — еще проще, и Полетаеву просто не верилось, что перед ним собственной персоной Иван Феоктистович и можно впервые за долгие дни сбросить капитанскую солидность, крепко обнять приятеля.
Стол был уже накрыт, в дверях мялась буфетчица, но ни хозяин, ни гость не замечали ничего вокруг, сидели на диване, улыбались то молча, то восклицая: «Вот, значит, как!», «Да... надо же!». Потом Зубович заставил Полетаева подробно, как можно точнее описать все, что случилось во время разлома и после, и только через полчаса спохватился, потащил к столу. Снова начались восклицания в виде тостов, а тосты в виде восклицаний, но кончились они быстро, и опять потянулся рассказ о горемычном «Гюго», половинки которого скоро буксиры утащат куда-нибудь подальше, с глаз долой.
Когда Полетаев закончил, Зубович, будто обрадованный, пробасил:
— А знаешь, Яков, ты меня обставил! Сорок пять лет плаваю, но в такие переделки не попадал.
— Может, и к лучшему?
— Оно верно... Да ведь за одного битого двух небитых дают. Можешь гордиться.
— Не лопнуть бы только от гордости, когда перед аварийной комиссией предстану.
— Э-э... — махнул рукой Зубович. — Что комиссия! Самое страшное позади. Ну, а не хочешь гордиться, так я за тебя стану. Признаюсь: когда ты у меня дублером объявился, я не очень-то доверял тебе. С Черного моря, думал, какие там моряки! Разве что ты под бомбами посидел, тонул — это тебя возвышало. Но ты, Яков, оказался стоящим и для тихоокеанских краев. Признаю тебя, верь, по высшему классу теперь признаю!..