Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
— Ладно, Иван Феоктистович, сглазите, — рассмеялся Полетаев. — Скажите лучше, как там ваши поживают, как Анастасия Егоровна, Вера...
Сказал и замер. И уже не улыбался, только смотрел на старика, словно тот мог упрекнуть за это последнее слово — «Вера» — или даже просто удивиться вопросу.
Он потом все проверял, не налегает ли Зубович слишком, специально на подробности житья-бытья своей родни, а когда прощался — поздно, за полночь, — старался посдержаннее, как бы для приличия, передать привет владивостокским жительницам, и лишь теперь, шагая мимо темных складов, по редким пятнам фонарей, дал себе волю и уже не сдерживался в мыслях, повторял про себя то, что услышал от Зубовича, и то, что хотел бы сказать вслух сам,
— Ничего поживают, — отозвался старый капитан, — Веру я, знаешь, последнее время просто не узнаю. Сердит был на нее — ты, может, замечал, а теперь мы душа в душу... Работает, как прежде, с утра допоздна, но спокойная стала, знакомцев своих случайных разогнала. Если свободна, у нас сидит, Анастасии моей по дому помогает или так, на диване с книжкой. Я уж, знаешь, — доверительно понизил голос Зубович, — я уж решил, не пора ли ей с Вадимом сойтись. Раз намекнул, два, — старик вздохнул, — не хочет, наотрез не хочет...
Вот, вот когда Полетаев снова заволновался, отвел глаза. И теперь, вспомнив разговор, остановился, будто его одернули, потом подошел к краю причала. Внизу, у свай, на мелкой волне толклись щепки, сор. Просвеченная фонарем вода была синевато-зеленой, ее хотелось потрогать. И, глядя вниз, опустив голову, как провинившийся, Полетаев сказал себе: «Вот ерунда. Они, оказывается, до сих пор врозь и будут врозь, а я неизвестно кому демонстрирую благородство. Глупо...»
Он закурил и пошел дальше, но думал все о том же: что обеднил себя давним скоропалительным решением, что оборвал чувство, в сущности, еще только-только родившееся, еще, может, и не приведшее бы ни к какой связи, но все равно нужное, ибо, останься оно, не умри, он, возможно, нес бы сейчас в кармане письмо от Веры и еще раньше получал бы от нее письма...
Потом он стал думать о Реуте и задал себе вопрос, хорошо ли поступил, не сказав ни слова Зубовичу о своей размолвке со старпомом во время аварии, и решил, что хорошо, правильно поступил, иначе бы начались расспросы поглубже, и старик, глядишь, догадался бы, что на уме у его бывшего дублера. Но все-таки стало жаль, что разговор не коснулся старпома, не всплыло невзначай что-то известное Зубовичу, быть может, важное, дающее возможность понять, как сам Реут относится сейчас к жене.
Полетаев начал вспоминать то письмо Веры, которое получил зимой в Петропавловске, и удивился, что хорошо помнит только почерк — витиевато-торопливый — и только смысл написанного, этакий протест против всякого даже намека на дальнейшую совместную жизнь с мужем, а вот доводы — почему Вера пришла к такому решению — вспомнить не мог. Пришлось снова остановиться и снова закурить, посмотреть на воду, уже темную, в узких полосах света с дальнего пирса, и снова пойти, но ответ, что же именно развело Веру с Реутом, так и не нашелся.
Он решил, что, когда придет на пароход, к себе, первым делом прочтет то письмо и внимательно все обдумает, но вдруг заметил, что уже пришел, что поравнялся с тихой, уснувшей кормой «Гюго», что впереди совсем близко трап и уже раздался негромкий свисток часового, заметившего капитана и вызывавшего для встречи вахтенного помощника.
И, как бы продлевая на секунду свое одиночество и свою грусть, Полетаев еще раз, последний, остановился и сказал себе: «Нет, не это важно — как там у нее с Реутом. Важно, что мне не простится столь долгое молчание. Не простится, что бы я потом ни говорил...»
Федор Жогов сидел на краю трюма и смотрел на облепившие невысокую гору дома Сиэтла, на ползущий через залив паром, на то, как у кормового флага, взмывая и падая, носятся крупные, горластые чайки.
Работать Жогову не хотелось. И не только из-за вечернего покоя, объявшего все вокруг, больше из-за самого дела, к которому его, старшего рулевого, так беспардонно приставил боцман, — выгружать мусор.
Все, что копится на камбузе, — очистки, капустные листья, корки, — все, что может плавать, за борт в портах выбрасывать нельзя. В ящик, только в ящик. Приедет машина и заберет. И кто-то, конечно, должен выгружать мусор из ящика, боцман даже сказал: «Ты, Федя, на лебедку встань, сам лебедкой возьми, а то раструсят, понимаешь, по палубе», — уважительно в общем сказал, но дело от этого не менялось, не для старшего рулевого дело! Вот он и послал приданных ему в виде «черной рабочей силы» Ротову и Нарышкина за лопатами, а сам сидел, томясь, не сердитый, не спокойный — так...
— Жогов!
Поначалу он даже не понял, что позвали его. Тихо слово прозвучало, и не поймешь откуда, голос тоже неизвестный. А оказалось, у борта стоит американец в белой кепке и белом, как простыня, комбинезоне. Стоит и улыбается, щурясь на низкое солнце.
— Жогов, — повторил он. — Не узнаете?
И как-то сразу обмякло, опустилось все внутри, словно за что-то прошлое надо отвечать, платить какой-то старый, забытый долг. А чего отвечать, подумал, пугаясь, Жогов, чего платить? Он теперь узнал кепку — толкался среди грузчиков, когда прошлый раз тут, в Сиэтле, стояли перед аварией. Ну фамилию запомнил, пришел. И что? По-русски он умеет разговаривать, кепка, вот и липнет. Ла-ла, ла-ла... И теперь, видно, поболтать пришел. Но фамилию зачем запомнил? Вот что неловко, оттого и неприятно; фамилию помнить так долго вроде ни к чему. И он сказал пободрее:
— Опять на погрузке?
— Нет, — сказал белый. — Бросил. Мусор теперь вожу, к вам приехал. — Он показал рукой на пакгауз, возле которого стоял белый грузовик с белым глухим коробом и надписью «Клининг дипартмент».
— В департаменте чистоты, значит, — рассмеялся Жогов, радуясь, что проходит первый, странный такой, нелепый испуг. — Больше, поди, платят? Вредная работка?
— И это есть. А главное — сам себе голова. За баранкой человек один.
Вот теперь Жогов вспомнил, о чем они толковали в прошлый раз. Про это же толковали, как, мол, хорошо, когда ты сам себе голова. Начали-то с газеты, американец газету показал и заговорил про дела на фронтах и вообще про войну, что она, дескать, принесет свободу миллионам людей. Но потом как-то само собой повернулось на другое. Американцу понравилось, как он, Жогов, ввернул: «Мы, русские, народ артельный, да всегда каждый избу сам ставил, жену сам выбирал и коня с ярмарки тоже сам вел. Артель, она все равно из отдельных человеков состоит!» А он, кепка, тогда сказал: «Интересно! Напрасно, выходит, говорят, что в России люди скопом живут, одним умом пользуются. Оказывается, есть такие, что ценят самостоятельность. Вы, я вижу, такой, да?»
Вот дальше не помнится разговор. Наверное, шел в том же духе. Потом у американца обед кончился, в трюм он полез и газету пухлую, страниц в пятьдесят, на память оставил. «Кроникл» или «Ньюс» какая-то.
И Жогов подумал: «Со сколькими вот так работягами в разных портах потолкуешь и разойдешься навсегда. А этот, вишь, запомнил». И еще подумал, что особенный он какой-то, белая кепка. И не русский, сказал, а язык знает хорошо. С пословицами даже, с поговорками. Выговор только выдает, что чужак. Не «Жогов» говорит, а «Жогофф». Из прибалтов, наверное, а может, немец. Или голландец, чех — кто их тут, в Америке, разберет, перемешали все нации в одну.
— А память у вас, я смотрю, ого! — сказал Жогов. — Это ж надо — фамилию запомнить, узнать. С такой памятью профессором можно стать!
— Бог не обидел, — согласился белый. — Я, знаете, тот наш с вами разговор приятелю своему пересказал. Поточнее постарался передать, как мог, и он записал, приятель. Он, знаете, журналист. У него получилось отличное заочное интервью. Приятель был просто в восторге. «Свобода: искреннее мнение советского моряка» — такое он название придумал. Сказал, вам за интервью причитается...