Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
Прежде Полетаев узнал, что Вера работает в пароходстве, причем на довольно незаметной должности, но то ли в силу «морского» родства, то ли в силу обширных знакомств хорошо осведомлена о том, что делается в порту и на судах. Сейчас она пришла прямо с работы и говорила, будто отчитываясь, кто на подходе, кто ушел в море, а кто с рейда встал к причалу. Уверенный тон Веры внушал уважение, и Полетаев не удивился, когда она сообщила уже известное ему: «Гюго» придется еще постоять — будет груз. Зубович тут же заметил, что это хорошо — ждать груза и что он, Полетаев,
Завладев вниманием, старый капитан уже не дал никому вставить слова. Впрочем, его и не перебивали, хоть речь шла все про ящики да бочки, мешки да тюки. Но от кого еще, как не от Зубовича, узнаешь, чем грузили пароходы во Владивостокском порту и в конце прошлого века и в начале нынешнего, кто, кроме него, ответит, сколько судов держало линии из Золотого Рога в Николаевск-на-Амуре, на Сахалин, и в устье Колымы, и в Японию, Китай, США, Канаду. Иван Феоктистович знал это не понаслышке. Он поступил в дальневосточное отделение «Добровольного флота» как-никак в 1910 году — в первый год его основания.
Полетаев слушал и думал про себя, как сильна у русского человека привязанность к родной земле, как цепко хранит память каждого тысячи подробностей о том месте, где прошло его детство, где он вырос, жил. А у дальневосточников любовь к своему краю носит даже какой-то особый, ревнивый характер. Тот же Зубович, стоя однажды на мостике «Пионера», показал рукой на Орлиную сопку, самую высокую в городе, и заявил ему, Полетаеву: «Ты, Яков, брось при мне свою Одессу хвалить. Отец твой туда небось из Пензы или Курска переселился. А мой вон там, на вершине, — видишь? — лес валил, дома по улицам ставил, места здешние обживал!»
— Яков Александрович! Вы о чем задумались? — поинтересовалась хозяйка. — Еще чаю?
— С удовольствием! — сказал Полетаев и рассмеялся. — Я, знаете, Анастасия Егоровна, что подумал? Не перебраться ли мне после войны на постоянное жительство в ваш город? Чай тут отменный, нигде такого не пивал!
— А как же ваши любимые пароходы?
— Брошу, брошу. Пойду преподавать в мореходку. Надоело все на воде да на воде.
— Ничего вам не надоело, — сказала Вера. — Море — это навечно. Я вот тоже бы с удовольствием пошла на пароход. Возьмите меня, а? Хоть матросом.
— Многовато будет, — строго заметил Зубович. — На «Гюго» есть уже какая-то девица в матросах. Берегись, Яков!
Полетаев усмехнулся — знал, что старик терпеть не мог женщин на судне. Еще буфетчицу, дневальную в столовой — ладно, но чтобы матросом — ни-ни, считал святотатством.
— Возьмите, Яков Александрович, — не унималась Вера.
— Это не ко мне, — сказал Полетаев. — К старпому обращайтесь.
— А кто у вас старпом? — спросила Вера.
— Реут. Знаете такого?
И тут Полетаев почувствовал, как тихо
Первой нашлась хозяйка:
— Кому еще чаю? Ну, кому еще?
— Ре-ут! — протянула Вера. — Ну тогда мне с вами не по пути.
— Не по пути? Почему же? — Полетаев вопросительно посмотрел на Веру, Зубовича, на Анастасию Егоровну. По их лицам что-либо понять было трудно, одно только стало ясно: старпом упомянут некстати, зря.
— Смешно, — сказала Вера. — Никуда от этого человека не денешься... Вас можно поздравить, Яков Александрович. Будет кому капитанскую должность сдавать.
— Сдавать? — переспросил Полетаев. — Обычно старпому и сдают.
— Смотрите, как бы раньше времени не пришлось, как бы сами не запросились...
— Ладно! — Зубович стукнул ладонью по столу, и посуда испуганно зазвенела. — Оставьте Вадьку в покое.
Вот, значит, как! Вадьку. Он, Полетаев, зовет старпома Вадимом Осиповичем, а Зубович Вадькой назвал, как сына или соседского мальчишку. Но у капитана детей нет, а Реут какой же мальчишка, ему уже за тридцать...
Вера вытянула из рукава платок, провела по глазам, словно вытирала слезы. Но слез не было — Полетаев хорошо разглядел.
— Пожалуй, верно, Иван Феоктистович, — сказала она. — Оставим. Я только знаете что? — Вера деланно рассмеялась. — Я подумала: что вы скажете, когда Реут и вашим начальником станет, пароходством командовать начнет?
— Скажу спасибо, если хорошо за дело возьмется. А вот ты что тогда скажешь? Что дурой была?
— Иван! — встревожилась Анастасия Егоровна.
— Что дурой была? — настойчиво повторил Зубович. — Сама долю выбрала.
Теперь Полетаев заметил в глазах Веры слезы. Но по тону, каким она говорила, не было видно, что Вера обижена словами старика.
— Я просто человека остеречь хочу. Вам-то чего, Иван Феоктистович, заступаться?
— Он, может, и ошибался, а вот ты сознательно действуешь. Знаешь, как такое поведение называется?
Полетаев чувствовал себя неловко: о личном говорят. И мало того что при нем сводят неясные родственные счеты, речь идет о его подчиненном. Да о каком еще подчиненном — о старшем помощнике. О человеке, которому он обязан доверять как самому себе там, на ста тридцати метрах металла, посреди океана. Надо бы все же выяснить, в чем тут дело, но Полетаев молчал. Он всегда отделял личное от того, во что могут и должны вмешиваться окружающие.
Промелькнуло в мыслях, что разговор идет с т р а н н ы й. Полетаев, больше года видевший над головой немецкие самолеты, привык, что люди страдают, веселятся, печалятся, радуются только в связи с одним — с войной, что она всему первопричина, всему источник. А тут, у владивостокских жителей, по-другому, вроде по-довоенному, особые, свои дела. Реут сделал что-то плохое Вере. И Зубович, судя по всему, считает, что плохое, но почему-то главный огонь направляет против нее, Веры. Почему? Потому что важнее старику перебороть что-то в ней, а не в Реуте?