Хроника времен Василия Сталина

Грибанов Станислав Викентьевич

Клава попала в плен и вскоре эшелоном была отправлена на запад, в Германию. В товарном вагоне с ней оказалось еще двадцать шесть летчиков. И хотя приказ у немцев был строг — «За попытку к побегу — расстрел!» — все решили бежать.

Прорезав в вагонной двери отверстие, чтобы освободить ее от замка, ночью, на полном ходу поезда пилоты стали выбрасываться в непроглядную темноту.

Это произошло 11 августа.

Клавдия Блинова, воздушные стрелки Сазонов, Рыбалко, летчик-штурмовик Поляков, корректировщик Мурашко собрались впятером, установили направление на восток и пошли к своим…

— У Сазонова вся спина была иссечена осколками — сплошная рана, — вспоминала те давние дни Клавдия Васильевна. — Мне пришлось разорвать свою кофточку и перевязать его. Мурашко ранило в грудь — между ребрами зияла дыра. Словом, все были ранены, но шли. Больше полумесяца шли лесами, болотами, минуя населенные пункты,

дороги…

Самыми трудными оказались последние метры пути. Несколько раз при переходе линии фронта сталкивались с дозорами гитлеровцев. При свете ракет попадали под обстрел. После одной из перебежек, когда от немцев уже ушли, Клавдии Блиновой не досчитались. Решили, что убита на нейтральной полосе, и вернулись, чтобы убедиться в своем горестном предположении. Но она только отстала, чуть сбилась в темноте с направления. И снова под пулями, цепляясь за каждую кочку, прячась в каждой ложбинке, они вместе ползли к своим.

Кажется, не было для Клавдии команды более волнующей и радостной, чем та — на одном дыхании: «Стой! Стрелять буду!..» И вот первая беседа в штабе какого-то полка 21-й армии. Первые вопросы, недоверчивая, подозрительная реакция на ответы — должно быть, от прилежно усвоенных уроков классовой бдительности по законам военного времени. Завертелась, заскрежетала машина, куда как безжалостней ломающая людей, чем гитлеровские «эрликоны».

Поначалу каждому из группы Клавдии дали по листу бумаги и заставили писать объяснительную записку. Только потом накормили. Затем под охраной двух автоматчиков повели в штаб армии. Настроение у Блиновой было чудесное: она пела, радовалась, что все выжили, перешли через линию фронта к своим, повторяла, что не сегодня-завтра будет в полку и уж тогда — держись фрицы!..

Клавдия ошиблась. Для тех, кто хоть день побывал в плену, кому со смертельным риском удалось вырваться из-за вражеской колючей проволоки, одной объяснительной записки было совсем недостаточно.

Приведу письмо воздушного стрелка Николая Алексеевича Рыбалко. Всего их было двенадцать — подробных многостраничных писем. Это простое и правдивое слово о войне во сто крат дороже тех «легенд», которыми нам так долго и усердно морочили голову. Я сохраняю его без всяких изменений.

«На спецпроверке с 31 августа 1943 года по 14 сентября 1943 года

Вроде бы не стоило писать, но это тоже моральная устойчивость советского гражданина, которая удивила наши следственные органы в то время (к слову, оговорка Николая Рыбалко. — С.Г.).

…Меня товарищ привел в хорошо отделанный блиндаж, который был разделен на две части. Вроде штакетника, сверху он был обит досками, во второй половине стоял стол, просто закопанный в землю, а в первой — скамейка, тоже закопанная в землю. Товарищ показал мне, куда садиться на скамейке, а сам зашел во вторую половину блиндажа. „Я — следователь, лейтенант Блинов. Мы будем с вами работать”. Сделал выписку, подал мне, чтобы я прочел. Я прочел. Он предложил расписаться, я с удовольствием это сделал. „А теперь начнем работать”, — достает папиросу, закуривает, затяжки дыма пускает на подписанную мною бумагу — он расходится по блиндажу. Я глотаю дым табачный с жаждой, но стыдно мне было попросить закурить или чинарика (окурок).

Вся проверка началась с раннего моего детства — что мог только помнить. Поздно вечером вошел часовой с ППШ на груди и доложил: „Товарищ лейтенант, прибыл в ваше распоряжение”. Лейтенант подал ему неуклюжую табуретку, часовой сел. Я тогда понял, что следователь боится, чтобы я не напал на него. Часовые менялись, а мы с лейтенантом работали. Он курил цигарку за цигаркой — у меня даже разболелась голова от дыма табака, несмотря на то, что с вечера жаждал покурить. Я подумал, что человек курит, волнуется за свою работу. На дворе стоял рассвет. Лейтенант за ночь переписал 50 страниц бумаги. Предложил мне читать и на каждой странице расписаться. За ночь я думал только одно: утром встречу Клаву, Мурашко, Сазонова, Полякова. Он говорит часовому: „Уведите!” Часовой сразу автомат наизготовку, скомандовал: „Руки назад! Шаг вправо или влево — считаю побег…” Слова часового убили меня. Но волю народа надо выполнять. Часовой меня провел лесом и привел к противотанковому рву, в котором налево и направо было много не дверей, а дверок. И посредине рва ходило три часовых. Один из них открывает дверцу ниши и предлагает мне зайти. Но туда я не зашел, рачком вполз, потому что в нише можно было только сидеть и ноги поджать под грудь, чтобы закрыть дверцу ниши.

Спустя некоторое время в моей нише открывают дверь и подают мне пищу, примерно 300–350 грамм хлеба и кружку кипятка. Я ел хлеб с жадностью, боялся уронить крошку. День провел в нише очень томительно, убеждая себя.

Подошло семь часов вечера, дверка открылась,

часовой взял меня, предупреждает теми же предупреждениями и приводит в тот же самый блиндаж, где сидел лейтенант Блинов, который сказал: „Продолжим работать”. Но эту ночь я стал пассивным на вопросы, которые задавал следователь Блинов. Несмотря на то, что я на них мог ответить сразу, я просил время подумать, он не противоречил. И так по 7 сентября 1943 года мы работали: над моим детством и родителями, дедами и прадедами. На следующее утро он говорит: „На, подписывай”. Я говорю: „Прочту, а потом подпишу”. — „А вчерась вы не читали, а просто подписали”. — „Вчерась я был безграмотный, а сегодня окончил ликбез. Чем мне сидеть в нише на сырой земле, то лучше сидеть на скамейке”. Он не стал противоречить моим сказанным словам. „Ваше дело и ваше право”. Я прочел все. Часовой меня довел до моей ниши, мне сразу вручили пайку хлеба и кипяток. За период в семь дней у меня появились вши в голове и в одежде. Начался после семи суток второй этап проверки: это — служба в армии и на фронтах, и попадание в плен — с кем и как, как бежали с плена. „Почему вы выпрыгнули из самолета и бросили экипаж?” Я ответил: „Потому что я увидел через астролюк, что экипаж приготовился прыгать и сорвал фонарь”. „Почему вы не застрелились, вы видели, что вы попадаете в плен к немцам?” — „Посчитал нужным, что страна нуждается и помирать рано, стране нужны люди, но если вам так хочется, то дайте свой пистолет — сейчас не поздно это сделать”. — „Вы говорите, что прыгали из вагона поезда — на какую траву?” — „До травы было далеко. Я прыгал на земляное полотно железной дороги”.

Можно писать очень много вопросов и ответов: шли ночи и дни, а силы наши падали, и нудьга загрызала нас.

Не видим мы друг друга. Я думал, что я один здесь остался, остальных товарищей куда-то увезли, но все-таки я неправильно думал. С 12 на 13 сентября 1943 г. в ночь у Клавиного следователя не стало курить, он пришел к моему следователю Блинову и просит курить. Папиросы лежали на столе у Блинова, который предложил: „Закуривай!” Клавин следователь закурил сам, а Блиновыми папиросами угостил меня, я очень был рад. У нас с ним завязался разговор: давно ли я знаю Клаву? Говорит: „Как она могла летать, когда она все время почти плачет? Только и дела, что ее надо успокаивать, ведет себя, как ребенок”. Он сказал: „Завтра-послезавтра мы покончим с вами работу”. Дальше говорит: „Клава требует, чтобы отправить ее в полк. Сейчас у нас эти права отобраны. После нашей проверки вы должны пройти еще спецпроверку в лагере”. Беседа длилась около часа. Клавин следователь ушел. Остался я со своим следователем и часовым. Тов. Блинов предложил продолжить работу и сразу понесся на меня: „Зачем вас сюда немцы прислали — плакать, показывать партбилеты?” Этими словами я был вроде поставлен в тупик. Ночь кончалась. Я передал свое показание, часовой увел меня.

Ночь с 13 на 14 сентября была отрадной. У начальника контрразведки сидел Поляков, сидели Клава, Сазонов, привели и меня. С ходу мне вопрос: „Как вы прыгали с поезда?” — „По ходу поезда справа”. Мне контрвопрос: „А Поляков прыгал слева?..” Затем начальник контрразведки обращается к Клаве и Сазонову: „Все согласны с показанием Рыбалко?” Ответ: „Да”. Тогда начался расспрос у Полякова — на что он упал. Он объяснил — на спину. Следовательно, тов. Поляков прыгал не по ходу движения поезда, а против движения, поэтому была у нашей пятерки путаница.

Вводят Мурашко Виктора, которому задают вопрос: „Как вам удалось сохранить партбилет?” Мурашко ответил: „Дорога была жисть, дорог и партбилет. Не держал в армейском карманчике, а держал за пазухой майки и брючного ремня”.

Этим утром, 14 сентября, пятерка сидела в куче. И ждали с нетерпением отправки. Нам дали пайки хлеба. Мы сидели напротив солнышка и жевали хлеб черный, но вкусный. Мы наблюдали, как наши следователи бегали и метались, по-видимому, готовили документы для нашего отправления. Через некоторое время к нам подошли 4 часовых или карауальных — принесли вещевые мешки, положили возле нас. Затем подошла полуторка, мы сели на машину и поджидали кого-то. Подвели еще двоих, но мы их не знали и в пути-дороге тоже не разговаривали. Мы только в кругу нашей пятерки были. Мы отправились с перегона железной дороги, где была предусмотрена стоянка товаропассажирского поезда. Мы сели в товарный вагон 14 сентября 1943 года. В Москву мы прибыли вечером 17 сентября. Наш караул 4 человека. На перроне Киевского вокзала кричат публике: „Разойдись! Арестованных ведем!” На нас харкали москвичи, кричали: „Предатели!” На наши головы валилась всякая брань. Услышав такие возгласы, нам хотелось побыстрей бежать из Москвы, несмотря на то, что Клава рекомендовала себя москвичкой. Конвоиры ввели нас в метрополитен. Мы сели в вагон. Поезд спешил, и ярко-ослепительный свет вагона сменился темнотой.