Хроники любви

Краусс Николь

Через полчаса начали собираться люди. Какая-то женщина спросила, кто я. «Я здесь по объявлению, — сказал я ей, — я договаривался по телефону».

К моему облегчению, она, похоже, поняла. Показала мне, где переодеться — в углу, отгороженном занавеской. Я вошел туда, и она задернула ее за мной. Я слышал, как она ушла, но все еще стоял неподвижно. Прошла минута, и только тогда я разулся. Аккуратно поставил ботинки, засунул в них носки. Расстегнул рубашку и снял ее; там была вешалка, на нее и повесил. Послышался скрип стульев. Кто-то засмеялся. Неожиданно я понял, что мне уже не так хотелось, чтобы меня увидели. Мне хотелось схватить ботинки и выскользнуть из комнаты, сбежать вниз по лестнице и уйти подальше отсюда.

И что? Я расстегнул молнию на брюках. Тут я задумался:

что в данном случае означает «обнаженный»? Они действительно ждали, что я сниму нижнее белье? Я стал размышлять. Что, если они ожидали увидеть меня в нижнем белье, а я выйду с болтающимся сами-знаете-чем? Я достал из кармана объявление. «Обнаженная модель»— говорилось там. Не будь идиотом, сказал я себе. Это не какие-нибудь любители. Я уже спустил трусы до колен, когда вновь услышал шаги женщины. «У вас там все в порядке?» Кто-то открыл окно; шел дождь, и мимо прямо по луже проехала машина. «Да-да. Я выйду через минуту». Я опустил глаза и увидел пятнышко. Кишечник. Он не перестает меня ужасать. Я снял трусы, скомкал их.

Я подумал: может быть, я все-таки пришел сюда умереть. В конце концов, этот пакгауз я никогда раньше не видел. Может, такими и бывают ангелы. Девушка на улице была бледная-бледная, и как я не заметил. Так вот как смерть меня заберет. Голым в заброшенном пакгаузе. Завтра Бруно спустится, постучит в мою дверь, но никто ему не откроет. Прости меня, Бруно. Я хотел попрощаться. Мне жаль, что я разочаровал тебя, написав так мало страниц. А потом я подумал: моя книга. Кто найдет ее? Неужели ее выкинут вместе со всеми моими вещами? Хоть я и думал, что пишу для себя, но на самом деле хотел, чтобы ее кто-то прочитал.

Я закрыл глаза и вздохнул. Кто обмоет мое тело? Кто произнесет каддиш [9] над могилой? Я подумал: руки моей матери. Я отдернул штору. Сердце ушло в пятки. Я сделал шаг вперед. Щурясь от яркого света, я стоял перед ними.

Вообще-то гордиться мне особо нечем.

Я слишком легко могу расплакаться.

Я плохо разбираюсь в точных науках.

Я часто не нахожу слов.

Когда другие молятся, я просто шевелю губами.

— Пожалуйста, — женщина, сказавшая мне, где переодеться, указала на тумбу, задрапированную бархатом. — Встаньте здесь.

9

Каддиш— прославление святости имени Бога, существует в нескольких формах, одна из которых — поминовение близких родственников.

Я прошел через комнату. Там было, наверное, человек двенадцать, они сидели на стульях и держали свои альбомы. Девушка в большом свитере тоже была там.

— Располагайтесь, как вам удобно.

Я не знал, куда повернуться. Они сидели кругом, куда ни повернешься, кому-то придется смотреть на мою ректальную часть. Я решил остаться как стоял. Я опустил руки и уставился на пятно на полу. Они взялись за карандаши.

Ничего не происходило. Зато я чувствовал бархат ступнями ног, чувствовал, как волоски у меня на руках встают дыбом, а пальцы тянут вниз, как десяток маленьких гирь. Я чувствовал, как мое тело пробуждается под взглядом двенадцати пар глаз. Я поднял голову.

— Постарайтесь не шевелиться, — сказала женщина.

Я уставился на трещину в бетонном полу. Слышно было, как их карандаши шуршат по бумаге. Я хотел улыбнуться. Мое тело уже начинало протестовать, колени дрожали, а мышцы спины напряглись. Но мне было все равно. Если надо, я бы простоял там весь день. Прошло пятнадцать, двадцать минут. Потом женщина сказала:

— Давайте сделаем короткий перерыв, а потом начнем снова, с другой позы.

Я сидел. Я вставал. Я поворачивался так, чтобы те, кто не наблюдал мой зад в прошлый раз, посмотрели на него сейчас. Страницы альбомов перелистывались. Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Был момент, когда я подумал, что вот-вот упаду. Тело мое то обретало чувствительность, то снова немело. Глаза слезились от боли.

Кое-как я сумел одеться. Трусы так и не нашел. Слишком устал, чтобы искать. Я спустился по лестнице, цепляясь за перила. Женщина пошла вслед за мной, она сказала: «Подождите, вы забыли пятнадцать долларов». Я взял деньги и, убирая их в карман, нащупал там скомканные трусы. «Спасибо». Я говорил искренне. Я был измотан. Но счастлив.

Я всегда старался прощать людей. И что? В моей жизни случались периоды, которые длились годами, когда злость поглощала меня. Какая-то мерзость выворачивала меня наизнанку. От этой горечи я получал удовлетворение. Я искал ее. Она была снаружи, а я впустил ее внутрь себя. Я хмурился на весь мир. А мир хмурился мне в ответ. Мы застыли в состоянии взаимного отвращения. Когда-то я хлопал дверью у людей перед носом. Пукал где хотел. Обвинял кассиров в том, что они обсчитывают меня на пенни, держа в руке это самое пенни. А потом вдруг понял, что становлюсь шмоком [10] вроде тех, что травят голубей. Увидев меня, люди переходили на другую сторону улицы. Я был ходячей раковой опухолью. На самом же деле я не был зол. Уже не был. Свой гнев я где-то давным-давно потерял. Положил его на скамейку в парке и ушел. Я так привык, что не понимал, как жить по-другому. И что? Однажды я проснулся и сказал себе: «Еще не все потеряно». Первые дни мне было не по себе. Пришлось учиться улыбаться перед зеркалом. Но навык вернулся. У меня будто груз упал с плеч. Я стал свободен. Через пару месяцев я нашел Бруно.

10

Шмок— тупица, болван (идиш).

Когда я вернулся домой из студии, на двери висела записка от Бруно: «Ты хде?»Я слишком устал, чтобы подняться и рассказать ему. В квартире было темно, и я потянул за шнурок, включая лампу в прихожей. Я увидел себя в зеркале. Остатки волос вздыбились на затылке, как гребень волны. Лицо сморщилось, будто его долго держали под дождем.

Я лег в постель в одежде, но без трусов. Когда зазвонил телефон, было уже за полночь. Я очнулся ото сна. Мне снилось, что я учу своего брата Иосифа, как писать дугой. Иногда мне снятся кошмары. Но это был не кошмар. Мы были в лесу, мороз пробирал до костей. От снега шел пар. Иосиф с улыбкой повернулся ко мне. Такой красивый мальчик, светловолосый, с серыми глазами. Серыми, словно океан в пасмурный день, или как слон, которого я видел на городской площади, когда был в возрасте Иосифа. Видел своими глазами в пыльном солнечном свете. Потом никто не мог такого припомнить, потому что непонятно было, откуда в Слониме мог взяться слон; мне никто не верил. Но я его видел.

Вдалеке послышался вой сирены. Когда мой брат открыл рот, собираясь что-то сказать, сон прервался, я проснулся в темноте, дождь стучал в окно. Телефон продолжал звонить. Это наверняка Бруно. Я бы не обратил на звонок внимания, если бы не боялся, что он позвонит в полицию. Почему он не постучит, как обычно, по батарее палкой? Три стука значат «Ты жив?», два — «да», один — «нет». Мы так только ночью делаем, днем слишком много другого шума, и все равно это ненадежно, потому что Бруно обычно засыпает с плеером в ушах.

Я сбросил с себя простыни и пошел, спотыкаясь, по комнате. Ударился о ножку стола. «Алло?» — заорал я, но связь оборвалась. Повесил трубку, пошел на кухню и достал из шкафа стакан. Вода забулькала в трубах и резко брызнула из крана. Я попил немного, а потом вспомнил о моем растении. Оно у меня уже почти десять лет. Едва живое, но пока дышит. Скорее коричневое, чем зеленое. Некоторые ветки засохли. Но оно еще живет и вечно клонится влево. Я пробовал поворачивать его к солнцу другим боком, но оно все равно упрямо наклонялось влево, пренебрегая потребностями ради сохранения индивидуальности. Я вылил оставшуюся в стакане воду в горшок. Что вообще для растения значит жить?