Хроники Мировой Коммуны
Шрифт:
Врач откровенно рассмеялся.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Вы тысячу триста лет лежали замороженным. В общем-то, этот факт снимает с вас вашу долю исторической ответственности. А теперь пора переучиваться. Мы не нуждаемся в охране конституционного строя.
– Но позвольте, – запротестовал капитан, – как же вы боретесь с внутренней оппозицией?
– А зачем нам с ней бороться?
– Она разлагает наше единство!
– Замечательная мысль! – подтвердил доктор. – Оппозиция поляризует общество и создаёт движущую силу для общественных процессов. Это диалектика! Не будь оппозиции, мы бы навсегда застряли на одном из переходных этапов, а с ней мы имеем возможность непрерывно совершенствовать нашу формацию.
– Тем более! Как известно, по мере совершенствования общественных отношений всё более обостряется классовая борьба…
– Кто вам сказал такую ересь?! – воскликнул доктор.
У Фоминых внутри чуть кишки не перевернулись.
– Как кто?! – воскликнул
– Забудьте эту ерунду как можно скорее, – дружески посоветовал доктор, щуря свои узкие монгольские глаза. – Мы живём в бесклассовом обществе, с экономической точки зрения мы все – коллективные владельцы наших средств производства. Откуда же здесь возьмётся классовая борьба? Есть, конечно, борьба научная, идейная, даже своего рода фракционная борьба, но это уже как раз пережитки – они отомрут сами собой, выполнив до конца свою историческую миссию.
– А вредители? Кто-то защищает государство от вредителей?
– Вопрос о государстве для нас отдельный и сложный, я рекомендовал бы вам вернуться к нему позже. А вредителей у нас почти нет – если, конечно, не считать вредителей сельского хозяйства. Если человек или группа людей охвачены деструктивным порывом на том основании, что обвиняют общество в пренебрежении их правами, они могут предъявить обществу счёт за это пренебрежение. Это будет воспринято с чрезвычайным вниманием: ведь если наша система позволила ущемить чьи-то права или интересы, любой гражданин может оказаться впоследствии в таком же ущемлённом положении. Обычно между группой несогласных и представителями общественных институтов, виновных в нарушении прав, ведётся гласная дискуссия, и стороны приходят к разумному выводу, устраивающему их.
– А потом? Нарушителей ведь наказывают?
– Зачем? Им приносят извинения… Хотя может случиться и так, что шум поднимался по какому-нибудь глупому поводу. В этом случае получается, что нарушители наказывают сами себя: ведь глупость не приносит ни славы, ни чести. Поэтому у нас стараются быть осторожнее с обвинениями в адрес общества или коллектива… как и с обвинениями в чей-нибудь конкретный адрес.
– А если преступники успевают навредить? Скажем, разрушить завод или фабрику.
– Они должны будут восстановить утерянное по их вине. Так гласит закон. На практике же этот вид преступлений встречается исключительно редко и обычно связан с чрезвычайными обстоятельствами, которые суд и общественное мнение обязательно принимают в расчёт. В целом, сознательное вредительство у нас экономически невыгодно, а следовательно – нерационально. Как и большинство других видов преступности.
– Но ведь кто-то поддерживает порядок и борется с правонарушениями?
– Гражданский дозор. Есть такая организация. Но они не профессионалы, следовательно, вряд ли вас устроят. Впрочем, если вы располагаете профессиональными знаниями по криминалистике, следственным действиям, боевым искусствам задержания и так далее – вы можете оказаться неоценимы в качестве инструктора. Как вы, наверное, уже догадались, специалистов такого рода у нас мало, а они иногда бывают востребованы!
Фоминых хотел сказать, что вся эта система кажется ему дикой, но передумал: в чужой монастырь со своим уставом лезть не было смысла.
– А как бы мне всё-таки работу по способностям подыскать? – тревожно спросил он.
– Вот подлечитесь – и подыщете, – успокоил его врач. – Без дела не останетесь, не волнуйтесь. В крайнем случае, учиться пойдёте.
– Да куда ж я учиться, в тридцать восемь лет?
– Ну, учится же ваш соотечественник… Работает и учится, прекрасно себя чувствует, а ему ведь семьдесят четыре года, вдвое больше, чем вам – это не считая, конечно, тех лет, что вы оба пролежали с ним во льдах.
– Это кто такой – мой соотечественник?
– Демьянов, бывший политзаключённый. Вы с ним знакомы, не так ли?
Известие о том, что Демьянов жив, напугало Фоминых и одновременно наполнило его какой-то странной злобной радостью. Теперь он был не одинок перед лицом этого странного пугающего будущего! На Земле появился не просто его современник – живой свидетель его деяний, несостоявшаяся жертва, которая лишь по стечению обстоятельств ушла из его ловчих сетей. Проклятый апрельский лёд, проклятый старик Демьянов! Кто же знал вообще, что он побежит оттуда – в таком возрасте, тощий, больной? На что он рассчитывал – на давнюю свою дружбу с якутами и тунгусами, населявшими эти края? Да, Демьянов умел сходиться с людьми. Даже в лагере он сумел завоевать себе уважение заключённых, не только социально-опасных, но и обычной уголовной братии. В деле сказано было, что он целыми вечерами пересказывал соседям по бараку старые каторжные легенды – и про былое житьё-бытьё в царских острогах, и про нравы тамошних плоскорожих дикарей, а иногда и вообще вёл опасную агитацию, пересказывая своими словами слышанные им когда-то шаманские песни. В песнях этих фигурировали главным образом герои классово чуждые: то какие-то якутские нойоны и оотуры, то подозрительный бурят Абай-Гэсэр, бывший, судя по описаниям, чем-то вроде нашего Христа, только драчуном и многожёнцем. Всё это
А ведь мог бы стать человеком! Демьянов этот начинал ещё до революции, подпольщиком. В одиннадцатом Столыпин сослал его за Байкал (хоть и барин был, а понимал всю опасность болтунов!) – Демьянов бежал, работал нелегально в Финляндии, затем перебрался в эмиграцию, в Сан-Франциско. В четырнадцатом партия вернула его, поручила агитацию против войны – он справился, да так, что был схвачен в пятнадцатом и сослан на каторгу в самое захолустье. Снова бежал! В феврале семнадцатого уже был в Питере, встречал Ленина на Финляндском вокзале, в мае арестован был контрразведкой Временного правительства, был освобождён мятежными кронштадтцами, в революцию участвовал в захвате городских угольных складов, жёг труп Распутина, воевал с белоказаками, после революции искал по всей стране нефть, а потом бокситы (что такое «бокситы», Фоминых не знал, но предполагал, что это очень важная вещь, раз её розыскам уделялось столько внимания). Товарищ Сталин видел Демьянова близко четыре или пять раз, удостоил его своего личного внимания, представлял к высоким государственным наградам. И вдруг – такая чёрная неблагодарность! Хотя что тут удивительного: жена Демьянова расстреляна была за связь с троцкистами, а муж и жена, как известно, одна сатана. Страшная штука – променять на воспоминания о какой-то бабе всё: партийную честь, награды, уважение и любовь товарища Сталина… Фоминых даже подумать об этом не мог без трепета! И вот теперь старик Демьянов, потерявший от цинги почти все зубы, живёт тут, в новом советском мире, где никто и не знает, наверное, о его предательстве. Про предательство все забыли. И про товарища Сталина-то все забыли, что им тут какой-то Демьянов! Но ничего: он, Фоминых, не забыл! Он посмотрит в глаза этому негодяю, из-за которого он оказался на льду весенней Индигирки без шапки и тёплого ватника, с одним наганом в руке и плоской фляжкой местной «ханжи» в брючном кармане. Каково-то ему в тёплом коммунистическом завтра?!
Демьянов опять работал где-то в Восточной Сибири – техником на пищевом комбинате. Попутно он и в самом деле учился: второй год подряд (его нашли и разморозили намного раньше) изучал заочно современную геологию, и изучал, видимо, неплохо. Это немного удивило Фоминых: как такой старик может вновь приспособиться к активной жизни в изменившемся мире? Читая новости, он узнал, что этот случай отнюдь не первый: ещё сто лет назад во льдах за Новой Землёй нашли и вернули к жизни замёрзшего моряка-помора времён Ивана Грозного, после чего тот прожил ещё двадцать семь лет и даже написал какие-то очень ценные книги об искусстве парусного дела. А на ихнем капиталистическом Лабрадоре тридцать лет назад откопали и оживили золотоискателя, замёрзшего заживо от долгого голода. Отогревшийся золотоискатель вник в мировую ситуацию, сказал по-ихнему «Ол райт!», и теперь изволит руководить зимним лагерем. (От слова «лагерь» у Фоминых сперва полезли на лоб глаза, но потом он смекнул, что «зимний лагерь» – это что-то вроде лагеря пионерского или спортивного, то бишь, одно только слово и осталось.) Словом, пример Демьянова ничего особенного собою не являл. А это внушало надежду: наверное, и он, Фоминых, не пропадёт тут без нужды.
Сперва Фоминых думал позвонить Демьянову по здешнему телевизору (удивительный прибор, внутри экрана – как будто окно, и открывается оно прямо наружу, к собеседнику, полное ощущение, что смотришь на происходящее через проём в стенке). Потом передумал: таких, как Демьянов, нужно брать на пушку. Он приедет к нему лично, и все дела! А там уж посмотрим, до чего они договорятся – бывшая жертва и бывший преследователь, волей случая оказавшиеся в соседних клетках зоосада!
Поездку свою Фоминых готовил тщательно. Немного изучил здешний язык, привёл в порядок подгнившие зубы (отлично тут делают, два часа возни, а совсем ничего не замечаешь, только смотришь с открытым ртом какое-то кино и никак не можешь взгляд оторвать от экрана). В столе заказов готовой одежды нашёл себе френч и защитного цвета брюки, вместо форменных сапог надел высоченные, на шнуровке, ботинки. Форма, конечно, была та ещё: в таком полувоенном обмундировании в его времена ходили завхозы в провинциальных домах культуры. Драповое пальто с высоким воротником и фуражка дополнили облик капитана. Не хватало лишь служебного нагана и «корочек», но ведь Фоминых и не арестовывать Демьянова собирался – ехал, как он сам себя убеждал, просто «поговорить по душам», потолковать о жизни с современником-врагом, занесённым в будущий этот мир. Но в глубине души понимал Фоминых, что лукавит он, что кривит душой: поездка эта казалась ему чем-то вроде экзамена. Нет мира между жертвой и преследователем. Кто-то один должен восторжествовать. И вся дальнейшая жизнь капитана Фоминых, вся его надежда и вера зависели теперь только от того, кто теперь здесь правит своё торжество – преследователь или жертва!