Хроники Мировой Коммуны
Шрифт:
– Не надо расстраиваться, – мягким голосом сказала медсестра с тем же, что у доктора, странным акцентом (кавказским, быть может). – Всё это уже в прошлом.
Да, подумал Фоминых, для меня теперь всё в прошлом. Спецпаёк, такси, рестораны, командировки, бравый взгляд подчинённых, строгая мягкость начальства, полковники и генералы, первыми отдающие честь в поездах и на улицах при появлении капитана в погонах с малиновой выпушкой… Всё это в прошлом! А в будущем… в будущем теперь… Лучше даже не думать об этом.
– И куда меня теперь? – спросил Фоминых. – В особую?
– Вы и так были в особой палате, – ответил врач-азиат. – А сейчас вам как раз надо бы пройтись. Мы специально привели вас в чувство, чтобы вы начали двигаться. Иначе кровь застоится в сердце, а это чревато. Рида поможет вам сегодня на вашей первой прогулке.
Девушка с тёмной кожей помогла капитану встать. Голова сильно кружилась, на груди точно слон сидел – такое ощущение не раз бывало в последние годы после хорошей попойки. Ему подали нечто вроде трости – слегка пружинившую металлическую палку, опиравшуюся на четыре смешных ножки. С помощью этой трости Фоминых прошёл за ширму в углу комнаты; здесь на полке лежала спортивная одежда – штаны и рубашка из тонкой однотонной ткани, с немыслимо яркими вставками, должно быть, американская помощь по ленд-лизу или немецкий трофей. Странные чёрно-белые часы на стене явно показывали два часа дня, но против короткой стрелки стояла цифра «4». Присмотревшись, Фоминых понял, что циферблат часов разделён не на двенадцать делений, а на двадцать четыре.
– Курева дадите? – хриплым голосом спросил он.
Медсестра развела руками.
– К сожалению, у нас не принято курить, – сказала она.
Тогда Фоминых опустился на маленький стульчик и вновь заплакал.
Демьянов, Демьянов, подумал он сквозь слёзы. Какая же ты сука. Демьянов! Не мог ты, гад, взять и сдохнуть раньше, в лагере! И зачем только ты втравил меня в это дерьмо?!
Девушка-негатив вывела капитана в садик, окружавший больничный корпус. На воздухе Фоминых чуть-чуть отпустило, и он огляделся. Вокруг цвели плодовые деревья, среди свежей листвы свисали над головой громкие сухие стручки прошлогодней акации. За низкой – хоть сейчас перемахни и беги! – оградой палисадника сбегала вниз под уклон разноцветная пешеходная дорожка. Вдалеке над горами стояла в облачной синеве колоссальная белая башня, напоминающая увеличенный до невообразимых размеров старинный маяк. Ниже башни мелкими радугами переливались силуэты каких-то металлических ферм, играя над горами в солнечном блеске.
– А это что такое, огромное? – спросил Фоминых.
– Сахарная колонна, – ответила сестричка, не спускавшая с него настороженных глаз.
Капитан присвистнул.
– Она что, вся из сахара?
Девушка улыбнулась.
– Она улавливает из верхних слоёв атмосферы углекислый газ, очищает его и делает из него сахар. Так, как это делают растения. Наша колонна даёт три тысячи тонн сахара в день. Это, конечно, совсем немного, но перекрывает выработку углекислоты нашим районом, так что мы можем гордиться чистотой воздуха. Опять же, наш сахар – первосортный, пищевой, а большие сахарные генераторы на равнинах способны пока что производить только техническую сахарозу. Так что три тысячи тонн – это очень неплохо.
– Сахар из воздуха? – Как бы ни было плохо капитану, он явно заинтересовался. – Американское, наверное, изобретение, а?
– Вот уж не помню, чьё, – улыбнулась вновь медсестра. – Я помню, что процесс изобрели Кетберн и Фригг, но вот кто они были по национальности… По-моему, всё-таки англичане, а не американцы.
– Один хрен, капиталисты вонючие, – буркнул Фоминых. – Американцы, англичане… Но технику, гады, делать умеют!
– Нет, – сказала девушка, – кажется, это было уже после.
– После чего? – не понял Фоминых.
– После капитализма, конечно.
Капитан резко повернулся.
– А что, капитализм кончился? Неужто мировая революция вышла, пока я тут в госпитале валялся? Вот так новость! И где же теперь наши?!
– Теперь везде наши, – сказала медсестра.
– И в Вашингтоне? И в Лондоне? И в Дели тоже?
– И в Лондоне наши, и в Дели. А Вашингтона больше нет. Он сожжён атомной бомбой. Вы ведь знаете, что такое атомная бомба?
– Конечно, знаю, – пожал плечами Фоминых. – Это сверхбомба. Американцы бросили две таких штуки на Японию. А теперь, значит, сами получили в отместку, ха! Воображаю, как это было! Только люди глаза продирают, а тут им в репродукторы – «Говорит Москва!». И, значит, всё про это дело…
– Не так всё это было, – покачала головой девушка. – Совсем не так.
– Но как-то же было! – Фоминых вдруг почувствовал интерес к жизни. Засиделся я там, на Индигирке, подумал он, а тут вон какие события. Жизнь-то, небось, становится всё краше: и отстроились наверняка после войны, и «Елисеевский» теперь побогаче, и сахар вон прямо из воздуха гнать начали. А тут ещё и мировая революция! Эх, жалко, испортил мне Демьянов всю карьеру, а так бы надавил по знакомству на стаж, да и махнул куда-нибудь, где позападнее, поборолся б с остатками догнивающего строя! Зимянский вон в немецкой комендатуре после войны год работал, так, говорит, сам привёз добра три чемодана, да ещё у демобилизованных на спецпропускнике чего только не отобрал! А работа была бы выгодная и непыльная, в Европах к нашим методам ещё не привыкли, небось, там интеллигенция, там по кабачкам о политике треплются – самый выгодный, по нашему времени, хлеб…
Хотя как знать, подумал он, может, ещё и выкручусь. Так ведь тоже бывало: потреплют, страху нагонят и отпустят. Кадры есть кадры, кадры, как говорится, решают всё! Так бывало уже – и после Ягоды, и после Ежова, и когда Лаврентий Палыч уступил Абакумову московское руководство. Сажали, снимали, даже методы воздействия применяли, бывало, а потом, глядишь, вернулся опять человек – пусть на другое место, пусть с понижением даже, зато живёхонек, орлом глядится и даже держит кое-какой кураж. И то правильно! Наши хоть и выше всех стоят, а сверх меры зарываться тоже не след, неверно это! Всегда найдётся тот, кто поставлен над тобой, кто за тобой присмотрит повнимательней, а то ведь без такого погляда ты враз совсем скотом сделаешься и всякий человеческий облик потеряешь!
– А что, сестричка, – спросил Фоминых голосом, в котором вновь зазвучала надежда, – долго я провалялся?
– Долго, – ответила та, – очень долго.
– Газеты б московские почитать за всё то время, – попросил капитан с ноткой жалобы в голосе. – Без газет у меня голова кругом идёт. Ещё хуже, чем без курева. Курс-то сейчас какой?
– Триста девять и три десятых. Я вам и так скажу, без газет, – ответила, вновь улыбнувшись, негативная медсестра.
Фоминых не понял.
– Чего – три десятых?
– Триста девять и три десятых мегаватта энергии в пересчёте на трудовой час. А вы про какой курс спрашивали? Ах, да. Вы же не знаете ещё про мегаватты…
– Да бог с ними, с мегаваттами, пусть себе в лампочке горят! Я про политический курс. Основные задачи и так далее, понимаете? Ну, чтоб потом не опростоволоситься ненароком. Я ж вообще как младенец сейчас, если в смысле политграмоты. Неужто газетку нельзя? В лагере, и то газетку дают в библиотеке…
– С газетками у нас сейчас плохо, бумага в дефиците, – возразила медсестра. – А книги принесу, если хотите. Хоть сегодня вечером! Вам можно читать по часу в день, пока глаза не восстановятся, вот и читайте историческую литературу. Это будет очень полезно – в смысле, как вы выражаетесь, политграмоты.