Хроники Порубежья
Шрифт:
Саня, поднял голову и прочел написанное латинскими буквами на стене имя архитектора Витрувия. Смертная тоска охватила его. Что они сделали не так? В каких-то двухстах метрах большой город жил вечерними заботами, а тут вот-вот взовьются к небу языки пламени, в которых, как мотылек, влетевший в огонь свечи, исчезнет его, Саши Тимофеева, жизнь. Между тем, Митька, дались ему эти письмена, ждал ответа.
— Да что тут такого, — процедил Саня. — Слышал же, кафе здесь было летом. Ну, и нацарапал грузчик какой-нибудь от нечего делать. Хотя, с другой стороны, что же это за грузчик такой был? Да и хрен с ним.
— Все равно странно, — с бессмысленной
— Чего там? — спросил Иван. — Запасной ли выход нашли?
— Цицерон наш! — Саня неприязненно покосился в его сторону. — Нет тут никакого запасного выхода.
— Ну, нету так нету, — Иван вслушался в трудовой шум снаружи. — Димитрий, посвети вниз.
— Зачем? — не поворачиваясь, спросил Митька, поглощенный изучением загадочной надписи.
Тут между кузнецом и Акимушкиным произошёл короткий, но горячий спор, относительно того, какой тактики им следует придерживаться. Кузнец оказался сторонником немедленных действий, предложив вооружиться, чем Бог послал, и пойти на прорыв. Митька же, соглашаясь в принципе с тем, что так или иначе, выходить им отсюда придётся, настаивал на том, что следует выждать удобного момента, когда огонь, разложенный осаждавшим, как следует разгорится. Он надеялся, что свет в этом случае будет бить в лицо противнику, и вообще, в дыму и копоти легче будет убежать.
— Ладно, будь по-твоему, — наконец сдался натуральный кузнец. — Зажигалку верни.
— Держи.
Иван сделал шаг к Митьке и, поскользнувшись, опёрся рукой об стену.
— О! А это что такое?
— Стой так, не убирай руку, — Митька торопливо загасил свой бумажный факел. — Ничего себе.
— Фосфор, что ли? Или краска флюоресцентная.
— Не похоже на краску-то.
— Чего там у вас? — Саня на ощупь двинулся к ним.
— Подходи, увидишь.
Саня сделал ещё один шаг.
— Опа, — раздался голос Акимушкина. — Потухло.
— Ага, — отозвался кузнец Ермощенко. — Выдохлось. Ты ничего не делал?
— Нет. Вон, Санька чего-то там шебуршился.
— Я шагнул разик, — поспешил оправдаться Саня.
— А ну, шагни обратно.
— Так?
— Снова зажглось. Саня, стой, не шевелись.
Потом, на протяжении многих дней, Саня Тимофеев десятки раз пытался восстановить в деталях события этого вечера, надеясь отыскать ключ к происшедшему, и всякий раз ему казалось, что какая-то важная подробность выпала из памяти. Слишком трудно было поверить в то, что всё было только игрой случая, и ничем более. Казалось, что где-то в этом стремительном движении наслаивающихся друг на друга эпизодов, можно отыскать кончик путеводной нити, которая укажет ту единственную точку, вернувшись в которую можно будет переиграть всё обратно.
Но это будет потом.
А пока, раздраженный загадочной вознёй своих спутников, чувствуя себя лишним на этом празднике жизни, Саня привстал на цыпочки и наклонил голову вбок. Сначала он увидел только тусклое зеленовато-молочное свечение, затем кто-то, кузнец или Митька, чуть подался в сторону, и Саня увидел с десяток или чуть более того маленьких огоньков, словно стая светляков присела на бетонную стену.
В другое время Саня скорее всего не нашёл бы, в том как они расположены, никакого смысла. Но сейчас мозг его, возбужденный близкой опасностью, взвинченный дракой и выпитым алкоголем, работал с лихорадочной чёткостью. И уже через несколько секунд со всей очевидностью ему стало ясно, что светящаяся картинка делится две половины. Нижняя — изображение
Казалось бы, в той пиковой ситуации, менее всего должна была их трогать эта россыпь огоньков на стене забетонированной ямы, вот-вот могла стать их братской могилой. Но была в этих огоньках какая-то завораживающая притягательность. Ведь не только Саня, человек по своей природе пытливый и любознательный, словно прикипел к ним взглядом, пытаясь понять, что они значит, но и Акимушкин с кузнецом, люди реальные, теряли драгоценные, возможно последние, минуты своей жизни, топчась около стены.
— Тихо! — вдруг сказал Иван. — Машина, вроде. Кажись, сюда едет.
— Может менты? — понадеялся Митька.
— Всякие чудеса бывают. Может и менты.
Звук автомобильного мотора стал громче и вдруг затих.
— На аллее стали, — определил кузнец Ермощенко. — Ну, да, дальше-то не проехать. Только не менты это.
Увы, он был прав. Наверху послышались приветственные возгласы, и скоро в бункере резко запахло бензином.
— Вот, суки, — с чувством произнёс Митька, неохотно отрываясь от созерцания стены. А кузнец наклонился, пошарил у себя под ногами и выпрямился с двумя кирпичами в руках.
— Булыжник — оружие пролетариата или наш несимметричный ответ Керзону. Держи.
— Не знаю никакого Керзона, — угрюмо сказал Акимушкин. — Но всё равно, мерси. Сане тоже дай.
— Керзон это такой лорд, брат английской королевы, знать его необязательно. Саня, возьми кирпич.
— Потом, — пробормотал Саня, до которого только теперь дошло, что семь светящихся точек, составлявших верхнюю часть чертежа, есть ничто иное, как схематичное изображение созвездия Большой Медведицы. Это открытие наполнило его душу радостью. Смутное чувство, что спасение придёт вместе с пониманием того, что связывает две половины светящегося рисунка, переросло в твёрдую уверенность. Это было чистое безумие, с которым ничего нельзя было поделать, а оставалось только, вопреки всякой логике, подчиниться ему.
— Ку-ку, — раздалось за дверью. — Живы еще?
— Кто говорить будет? — спросил Иван Митьку.
— Давай, ты. Они твой голос знают.
— Вот она слава-то. Ну да ладно.
До Сани, поглощенного изучением рисунка, словно издалека доносились голоса переговорщиков. Кузнец тянул время, взывая к сознательности гопников. Он всё недоумевал, что из-за пустяковой драчки те собираются поджарить ни в чем, по большому счёту, не повинных людей. Противная же сторона трактовала побои, нанесённые Гене, Серому, безымянному козлёнку и прочим, как оскорбление, которое можно смыть только кровью. Впрочем, намекалось, что если осажденные сдадутся, то до смерти их никто убивать не станет, а только так, слегка поучат, чтоб знали на будущее своё место.
Так что, если кого-то здесь и поджарят, то в этом он пусть винит только своё тупоё упрямство и маму с папой, которые его такого произвели на свет.
— А этого, козлёнка вашего, вообще никто пальцем не трогал, — закричал Иван, исчерпав аргументы, и совершил тем самым серьёзный дипломатический промах, потому что после этих слов повисла тягостная пауза.
— Козлёнка, между прочим, Валентином зовут, — раздалось, наконец, на верху. И сказано это было даже с какой-то гражданской скорбью, с преувеличенной искренностью в голосе, свойственной ведущим ток-шоу.