Хроники русского духа

Дёмина Инна

Первое десятилетие после изгнания немцев пища наша в большинстве своём помнится мне нормальной. Какой-либо другой пищи я не знала, и сравнить имеющуюся было не с чем. В магазине макароны не продавались. Мы научились делать свои макароны. Тёрли на тёрке сырую картошку, складывали её в большой чугун (нас пятеро, и нужно на весь день) вместе с мелко-мелко нарезанным салом и ставили с утра в печь. К обеду очень даже вкусные макароны готовы. Они, макароны, были вкусными только до тех пор, пока было сало. Далее ели с подсолнечным маслом.

1946–1947 годы – в Любавичах голод. Тут пищи вообще никакой. В нашей продовольственной корзине – два-три наименования. Ботвинья, которая мне не нравилась.

В 5-литровый чугун нарезали свекольные листья, заливали водой + пол-литра молока (которого у нас тогда ещё не было), получалась голубая бурда. Таким же невкусным блюдом было что-то без имени: те же 5 л воды, в них плавают очистки от картошки, «забелённые» полулитром молока. Эта смесь была ещё хуже ботвиньи. Названные пищевые комбинации мы ели два долгих голодных года. «Хлеб» сами пекли из собранных мною по полям вокруг Любавичей высушенных и потёртых цветущих головок красного клевера с добавлением муки из тех 9 кг, которые продавали маме на весь месяц. Но такой хлеб возможен был только месяц, пока цвёл клевер. Из столь экзотического теста мама пекла 15 пирожков, каждому по три на весь день. Сколько же нужно было клевера, чтобы ежедневно выпекать по 15 плюшек? Многие тогда пекли «хлеб» из клевера. Половина любавичских детей ползала по лугам, собирая цветущие клеверные головки!

Всё равно моё детство виделось мне ярким, весёлым, лучезарным! Мышка, моя любовь, речка, бесконечное купанье, солнце лучится на берегу, сияет в реке, никогда не заходит! А пионерская жизнь – бесконечное бурление на радостной волне! Рядом братик и много сестёр! А что надрывали животы, копая грядки, окучивая картошку, голодали – воспринималось как само собой разумеющееся. В порядке вещей. И у всех на нашей улице было одинаково. Что было на других улицах, того я не знала. Только у всех учеников в моём классе – у всех была одна и та же бедность. Представить трудно, если бы мы жили в городе. Даже на секунду представить такое невозможно! Умерли бы все! Не было бы моих детей Наташи, Юры, Иры. Самое непереносимое – не было бы моих внуков!

Как уже упоминала выше, в мамин 1-й класс в 1943 году пришли 42 ученика. Отцы погибли, но дети их остались! Ежедневно маме нужно было проверять 80, а то и 120 тетрадей, если в один день были три требующих письма урока. Каждый день мама проверяла тетради и каждому ставила оценку. У нас был один рабочий стол и одна лампа со стеклом. Днём за столом мы, девочки, готовились к следующему дню. Вечерами стол был во власти мамы и Миши. В это время мы сидели на печи с лампой-гильзой – сплюснутой с одного конца и с зажатым в ней фитилём сильно коптившей горелкой.

Мне помнится случай, когда поздно вернувшаяся с педсовета мама нашла нас на печи с плотно занавешенным на печь лазом. Мы, дрожа от страха, вслух читали «Вия». Так что не только я одна боялась темноты!

Часто Миша занимался до 2–3 часов ночи, пересиживая своего друга, окно которого смотрелось в наше. Был 1949 год. Миша заканчивал 10-й класс. Из-за двухлетнего перерыва в связи с войной все мальчики его класса оказались переростками, учились мощно, ответственно, 7 выпускников получили медали! Хотя не хватало ни учебников, ни тетрадей. Учебники переходили от класса к классу, из рук в руки, заучивались до дыр! Рабочей тетрадью по всем предметам служила Мише книга под названием «Мужчина и женщина». Прочёл ли он её? Не знаю.

Когда Миша готовился к урокам, я должна была тихо сидеть на печи. Тихо сидеть я не могла, я пела, разыгрывала со своими из бумаги вырезанными куклами театр, стучала в какой-то барабан (ржавую кастрюлю), что-то без конца у него спрашивала. Он злился. Однажды после десятка предупреждений во время уж очень темпераментного моего кукольного театра Миша, не сдержавшись, схватил ухват (вилы ставить и доставать чугуны из печи), несмотря на мою изворотливость, в конце концов поколотил меня как следует. Он колотил меня постоянно, потому что я постоянно ему мешала. Как после и моему мужу, профессору МГУ, который то и дело просил меня не шуметь, не петь, не мешать ему работать! И Тася нередко меня обижала. Только Валечка оберегала ото всех. Иногда я жаловалась маме.

– Они большие, но дурные, ты с ними не связывайся, – говорила она мне доверительно. Поворачиваясь к ним, громко: – Дети, она маленькая и вам ответить пока не способна. Она же для вас разворачивает свой театр, а вы? Для кого вы вслух читаете «Вия»? Для неё! Она ваш лучший из лучших, самый благодарный слушатель! Вы понять это способны?

Ежедневно плакала я. У меня превалировали два состояния – смех и слёзы – и ничего, что между. Однажды, несмотря на мою великую любовь к братику, разбила ему кувшином нос. Увидев кровь, начала обнимать и целовать его, испугалась, расплакалась. И мы вместе, помирившись, горько и сладко поплакали! Как я поражалась, когда Миша на предложения мамы сходить в кино отказывался, каждый раз объясняя, что он не готов, мол, к завтрашнему дню. Тогда не понимала я, что он отказывался по другой причине – знал, что у мамы нет денег. А я-то думала: какой дурак, посидел бы ночь и все свои хвосты выучил!

– Мамочка, – в это время я к маме, – я всё выучила, дай мне 20 копеек.

В Любавичах ещё не было электричества. Оно появилось в 1953 году. Фильм крутили один раз в месяц с электродвижком. Однако в кино я всё равно иногда попадала. Какое-то время существовал интересный способ проникновения на сеанс. В только что построенном клубе не было пола. Кто-то из взрослых подкопал под одним углом лаз. Именно с его помощью дети и проникали в клуб: легко в летнее время, сложнее зимой. Зимой нужно было снимать свои куртки, в кромешной тьме вползали в клуб, таща за собой одежду. Когда заканчивалась одна часть, зажигался свет, киномеханик видел вокруг экрана десяток детей, которых он не впускал через дверь. Если был в хорошем расположении духа, делал вид, что не замечает детей. И мы с благодарностью досматривали фильм. Иногда по каким-то причинам движок глох, фильм останавливался, киномеханик выходил на улицу узнать, что с движком. А в это время большие ребята (у колхозников денег не было, если не выкормили поросёнка и не продали свинину) прошмыгивали через дверь. Теперь, замечая нас, малышей, вокруг экрана, разгневанный тем, что взрослые ребята вмешались в работу движка, киномеханик безжалостно нас выгонял из клуба.

Вскоре пол в клубе настелили, наша лафа прекратилась. Да и мы уже подросли.

Мишенька, везя отцовский воз и одновременно мощно учась, не имел ни одной свободной минуты. В клуб ни в кино, ни на танцы не ходил. Я же, будучи в 4-м классе, вдруг зачастила в клуб. Приду, забьюсь в угол и любуюсь, как красиво танцуют девушки. Моих сестёр тоже не видела. Замечаю однажды – Миша пришёл. Братик, радостно запрыгало моё сердце! Увидел и он меня и манит к себе. Ликуя, подпрыгиваю к нему.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает.

– Смотрю, как красиво танцуют! – я.

– Красиво, говоришь? – и как поддаст мне пинка, я кубарем прокатилась все шесть ступенек. А он мне вослед: – Чтоб больше тебя здесь не видел! – припечатал он свой вердикт.

И пришла я в клуб только в 10-м классе, хотя не только Миши, но и сестёр уже давно не было в Любавичах. Так мы учились около друг друга. Снова тонкое и благородное волнение затуманило взор! Какое сочное, яркое, эмоционально продуктивное время проживала я тогда с мамой, сёстрами, братом и не знала, что это было счастье.