Хроники русского духа
Шрифт:
В связи с этой ситуацией вспомнился случай, произошедший уже в моей личной семье. Семи-восьмилетней дочери Ире кто-то подарил однажды маленького, уместившегося на ладошке кролика. До 4 месяцев он жил на балконе, и всё было превосходно. Но подошло лучшее время или отправить кролика на жаркое, или разводить потомство. Второй вариант нам не подходил. Когда мы с мужем о возникшей ситуации рассказали Ире, она всем сердцем воспротивилась нашему решению, предупредила, что до крольчатины не дотронется. И слово своё сдержала! Это была первая половина 80-х годов XX века. У нас трое детей, моя зарплата 150 р., у мужа 400–500, в магазинах сплошной дефицит всего! А тут, как говорят, Бог послал 5 кг крольчатины! Повторилось то же самое, что было с телёнком Орликом. В своей жизни человек, как по шпалам, как по минному полю, вынужден шагать по педагогическим
Итак, наш собственный дом возродился из пепла в буквальном смысле слова! 6x5 кв. м, два окна, соломенная крыша. 1/6 часть дома занимала печь. Напротив неё начинается «мебель» – кухонный стол, сбитый братом из дощечек, он же и шкаф. На нём не только ели. Миша и мама работали за ним. Весь стол был заложен тетрадями учеников мамы и учебниками Миши. Мы, девочки, где приткнёмся, там и делали уроки. Справа от стола к стене прибита лавочка, слева – диванчик, сделанный руками брата из шершавых досок, поскольку не было рубанка. Далее окно с подоконником, полным домашних розовых цветов. Изначально одни розы были белыми, другие – красными. Они стояли на окне «вечно», опылялись и стали все розовыми. Напротив окна, почти на середине дома – ещё один сбитый Мишей нарядный стол, накрытый красивой скатертью, присланной дядей Лёней. Она нам так нравилась, что мы упросили маму не включать её в оплату за строительство дома. Это был эстетический оазис в нашей жизни тех лет! На столе стояло маленькое зеркальце. Понятно, в семье было четыре представительницы женского пола. Без зеркала не обойтись! В святом углу икон не было. Мы же атеисты. Как у М. Булгакова: куда ни глянь – везде по атеисту. В этом углу всегда протекало из-за плохой соломенной крыши. Зимою он промерзал и сверкал инеем. Даже потолок над ним начинал прогнивать. Иногда, когда на улице бывало до –30 мороза, у нас в доме было +4. И мы жили, спали. Ничего. Кот Мурка, возвращаясь со своих ночных гуляний, спал у меня на шее. Поэтому я болела ангиной только два раза в год. Без кота болела бы чаще!
Самым нелюбимым местом в доме был шкаф-шест, т. е. жердь, подвешенная под потолком, на которую набросаны все наши вещи. Некрасиво. Я без конца, уже оставшись одна с мамой (все остальные дети учились в Смоленске), изобретала разные вариации, чтобы сокрыть от посторонних глаз эту неприглядность.
В широкое запечье между печкой и стеной дома, за которой был сарай поросёнка, ссыпали на зиму мелкую картошку для кур и поросёнка. Наша с мамой кровать стояла изголовьем к запечью. Часто, когда поросёнок бывал голоден, он ломал своим пятаком завалину и, просовывая свой нос к нашему изголовью, иногда ночами пугал нас своим хрюканьем.
Далее шла штора, которая занавешивала две наши «кровати», одна – на двух козлах, на каких пилят дрова, положены доски, на них соломенный матрац и всё остальное, вторая – обгорелая железная односпальная кровать, которую нашли на пепелище. Точно такая была в кремлёвском кабинете у В. Ленина, только не обугленная. Уж как мы располагались на этих точках, не помню. Лишь после того, как нас в Любавичах осталось трое – мама, старшая сестра и я, – мама смогла купить настоящую, с сеткой, железную, двуспальную кровать.
И здесь я, не испытавшая на себе благотворного влияния отца, окружённая всем вышеобрисованным, была весела, беззаботна, счастлива! Были солнце, речка, вода, подруги, любимая корова Мышка, поросёнок Белка, куры, каждая со своим именем, кот Мурка, пионерская суматоха – пирамиду строй, рапорт сдай, – иными словами, действительно счастливое детство! Я была мала, не понимала того ужаса, который превозмогала мама. Только много позже моя душа осознала и одеревенела: КАК мы жили?!
Уже когда я была кандидатом педагогических наук, мне в руки попали мемуары Марка Захарова, бессменного, недавно умершего режиссёра театра «Ленком». Читаю: десять лет его детства – сплошной рай, несметное количество игрушек, подростковый велосипед, множество весёлых книг с картинками, узкоплёночный кинопроектор, высококалорийное витаминизированное питание, надоевшее ему, пристойный уровень жизни его матери (отца арестовали). Во сне не увидишь такую сказку! Марку же она, эта сказка, надоела! Благополучие в детстве сыграло немаловажную роль в том, что Марк Захаров стал знаменитым режиссёром. А мы, четверо детей, с мамой при значительно меньших возможностях получили высшее образование. Это из той же оперы, когда богатый подал нищему 100 р., а пенсионер положил нищему почти последние 30 р. Наше развитие, воспитание и образование жизнью дороже и весомее. Читаю дальше: «Когда нежная мать писклявым голосом причитает над младенцем, специально не выговаривая и коверкая слова, оказывается, она совершает прямо-таки определяющий акт развития лежащего в колыбели. Эти её „глупости“ жизненно необходимы ему для правильного пищеварения и полноценного духовного развития. Без материнских тембральных фантазий не срабатывают какие-то важнейшие для жизни человека биологические функции. Без этих фантазий ребёнок может вырасти неполноценным, даже негодяем или пассивным человеческим существом. Человек, недополучивший этих хихикающих звуков, простужается от малейшего сквозняка». Так долго М. Захаров говорил о том, что младенцу нужна любящая мать. В яслях такого обмена душами не происходит. Это аксиоматическая закономерность педагогики воспитания.
Но коль я есть, был у меня и папа! Да, он был, но я его не помню и не знаю. В июне 1941 года он ушёл на фронт. А мне только полтора года. Потому его и не было в моём сознании. Потому почти до 17 лет у меня не возникало никаких вопросов к маме, касающихся папы. Не было в моём сознании папы, не было у меня и вопросов. Однажды, 10 декабря 1956 года, я – десятиклассница – собираюсь на школьный вечер. Мама вдруг говорит:
– 10 декабря 1941 года погиб папа. Так написано в извещении. Грешно в этот день развлекаться.
«Папа», – пробило слово моё сознание! Но тут же и пропало. И я пошла на школьный «бал». Бал в кавычках потому, что из всех углов и щелей нашей жизни всё ещё «пахло и смотрелось» войной. И бал – в одной из классных комнат скромные танцы под гармошку. Однако с играми. В тот вечер играли в почту. Я с подругой Люсей получили по письму. Взглянув на почерк и «обратный» адрес, увидели, что письма нам написаны одним и тем же мальчиком, нашим соседом Володей Коко. Одинаковый текст и одинаковая просьба к нам обеим – позволить ему одновременно проводить нас двоих после вечера до дома. Мы все жили на одной улице. Он только девятиклассник. Его предложение нас, зрелых девушек, «оскорбило». Но ещё – и это главное – выглядел он слишком скромным и часто глуповато-смешным. Нам, журналистам, так звали нас с Люсей, никак не подходил. Было смешно и одновременно не очень понятно, как он отважился, решился на такую дерзкую «операцию „Почта“»? Многие полагали, что, если мы с Люсей дети учителей, значит, к нам так просто не подъедешь. А Коко взял и подъехал! Мне же казалось, что трусливее и забитее меня не было на свете человека.
Мама в моё раннее детство, да и после, когда мы с нею вдвоём оставались в Любавичах, ничего не рассказывала мне о своём супружестве, о жизни с папой. Но кое-что я всё-таки знала от старших сестричек. Например, папа, Кукринов Володя, крепкий блондинистый парень, сначала ухаживал за младшей маминой сестрой Симой. Мама в это время окончила учительский институт и начала работать в любавичской школе. Папа остановил свой выбор на маме, сделал ей предложение. Из нашего семейного альбома всё сгорело во время войны, лишь одна карточка осталась от папы, на которой он, как мне казалось, был очень похож на только что появившегося на музыкальном небосклоне Баскова Николая. Однажды я поймала себя на мысли, что со мною что-то происходит, когда я смотрю на Баскова. Начинает щемить сердце. Тогда я поняла, что Басков похож на папу!
Раз очам моим явился юный Басков.Взглянула – оторопь взяла: то папа мой!Пшеничная копна волос, овал лица и губы…В душе моей смятенье: вой иль песни пой!Старшая сестра твердит: «Ты всё забыла…»В моём сознанье, в сердце – чехарда.Снова пред экраном я застыла:«Коля Басков, папа, пой всегда!»