Хроники всего мира: Время расцвета
Шрифт:
Эмма забежала по крыльцу, заскочила в тёплый вестибюль, заскакала по ступенькам вверх, в свою комнату. В коридоре второго этажа было сумрачно: два масляных фонаря горели каждый в своём крыле, и тихо: время хоть и позднее, но рабочие ещё не вернулись. Эмма стукнула костяшками в соседскую дверь, где жила Лотта, тридцатилетняя повариха, на пару секунд прислушалась к шагам. В комнате было тихо, видимо, та ещё возилась на кухне. Ладно, завтра покажу, додумывала мысль Эмма уже возле своей двери, заталкивая ключ в замочную скважину. Думая о брате, Эмма невольно вспомнила о доме – весь день сегодня был такой, с самого разбора вещей: снова и снова она мыслями оказывалась то у себя в комнате, то в столовой с Яковом, то в саду с ребятнёй, то у отца в гимназии. Эмма не испытывала грусти или сожалений, просто такой сегодня был день. Поэтому она решила и закончить его тем, что было самым большим якорем из дома – книгой. Эмма разобрала постель, надела штопаные ночные панталоны и сорочку (спать в ночных рубашках она сильно не любила: подол вечно путался вокруг ног, скатывался в комок, задирался до самой груди, душил, связывал
… были в ту первую эпоху в этом краю люди, сообщает один монах ордена святого Фульгенция Эсихского, по имени брат Сальваторе ди Алонсо. Бог Тонатиу пришёл к ним и остановил Солнце: сел в небе на облако, стал катать Солнце в руках подобно тарелке, смеялся и дразнил людей. Земля стала умирать от жажды, лишились люди сна и покоя, пришёл голод. Женщины плакали долго и много, мучились дети, страдали старики. И слёз было так много, что появилось в том краю солёное озеро Тескоко, и многие утонули, лишь на островке в середине воды остались несколько семей. Жрецы резали живность, но Тонатиу лишь громче смеялся и выше подкидывал Солнце.
Эмма глянула на миниатюру слева: женщины в холщовых накидках и мужчины в кожаных штанах закрывали руками лица от нестерпимо яркого солнца. Маленький остров был полон народа, старик сидел на самом краю и плакал, подставив голую спину солнцу, которое жгло и палило, и тень старика была короткой, согнутой и больной. Слезы катились в озеро, которому не было конца и края, и солёные волны лизали ноги старика, как добродушные собаки. Весел на гравюре был лишь один юный великан с красными волосами и красной же кожей, что смеялся сверху, с небес, и подбрасывал вверх солнце, похожее на большое плоское блюдо.
Был среди них безумец Эекатль, что осмелился обуздать Тонатиу. Переплыл он озеро слёз и стал искать на берегу самое высокое дерево, чтобы забраться на небо. Наконец дошёл он до громадного ахуэхуэте. Основание его было безмерной величины, словно три полёта стрелы, а высотой он доставал до пяток Тонатиу, который держал Солнце в ладонях. Когда Эекатль добрался до неба, сказывают, что понадобилось ему целый шиупоуалли, чтобы перевести дух. Набрал безумец Эекатль воздуха в грудь побольше и стал дуть прямо на Солнце, что горело в руках у бога. Тонатиу лишь смеялся и перекатывал светило из руки в руку. Тогда зацепился Эекатль покрепче за вершину ахуэхуэте, упёрся в его ствол ногами и набрал столько воздуха в грудь, что ветки затрещали внизу, а воды Тескоко поднялись столбом. На второй раз дунул тот так, что вырвало диск у Тонатиу и покатило его по небесной дороге прямо на запад, а Тонатиу пришлось его догонять. Захохотал Эекатль на весь мир и стал дуть на землю и волны, отчего уток подхватило с воды и закрутило, и полетели они не вниз, а вслед за дыханием, крича от восторга. Так Эекатль родил ветер и заставил Солнце катиться по небу, а Тонатиу – гнаться за ним. Силой дыхания Эекатль прячет от Тонатиу Солнце на ночь, а чтобы людям и животным не искать свет, дует на золотой диск из священной темноты, чтобы Солнце служило миру одним и тем же путём.
Виньетка в конце главы представляла собой сумасшедшую утку с выпученными от счастья глазами, которую крутил вихрь, а она разевала клюв в беззвучном счастливом крике и летела, летела, летела.
Эмма уткнулась в разворот книги и тихо засмеялась, так тихо, как она смеялась от смазанного на фотографии Франца. Это было понятно только ей, шутка только для неё, знак, сигнал, знамение. Безусловно, этой уткой была сама Эмма.
* * *
Как наступило утро девятого октября никто не помнил. Вроде бы была только ночь восьмого, а потом сразу раз – и другой день. Суматоха перед стартом «тройки» воцарилась на всём берегу залива: лодки шныряли взад и вперёд, конные экипажи прибывали, толпа росла, фотографические треноги, словно гигантские богомолы, шевелились, поворачивались, скрывая за собой скрюченных наблюдателей, уткнувшихся в окуляры аппаратов. От залива Манцель до Фридрихсхафена тянулись толпы любопытных: они добирались пешком и на велосипедах, колясках и двуколках, даже несколько новеньких автомобилей стояли вдоль дорог. Все смотрели в сторону озера, ожидая от графа фон Цеппелина очередного провала или нового подъёма.
Курортный город Фридрихсхафен
Карта Фридрихсхафена
Третий дирижабль графа Фердинанда фон Цеппелина
LZ 3 на стапеле
Ажурный костяк
Ангары и мастерские
Рисунок Эммы
Синематографическая хроника
Глава 5.
Подъём
Больше всего Эмма Остерман любила небо. И теперь она была к нему близко как никогда. Эти непознаваемые глубина и высота словно бы расступились, открылись Эмме, признали за свою.
Она сидела рядом с фонтаном Карла и Ольги Вюртембергских, красного итальянского мрамора, прямоугольного, похожего на памятную плиту, однако тонкой работы: резного, с двойным королевским вензелем и точёной львиной головой, из которой тонкой струйкой била вода в массивную чашу. Ветер шевелил пряди, выбившиеся из-под шляпки, собирал под ногами последние осенние листья. Эмма смотрела вверх, на облака, на небо, представляла себя частью ветра. Что там, выше деревьев? Что там, за голубой высью? Насколько далеко она простирается и хватит ли у Эммы жизни, чтобы это узнать? Ей хотелось развернуться и смотреть вдаль, на озеро, любоваться горой Сентис, за которую цепко хватаются облака. Но фонтан установили как-то несуразно, лицом на улицу, оттого Эмма сидела к озеру спиной. Она перебирала в памяти моменты со старта «тройки», её первого дирижабля.
В полдень девятого числа сквозь гигантскую толпу (столько народу в Шторкове ей видеть не доводилось) Эмма пробилась к дороге наверху. Она шла против шерсти – зеваки спускались к заливу, особо предусмотрительные счастливчики уже заняли места в лодках, качавшихся на волнах где-то там, подальше от Эммы и поближе к плавучему ангару. Холодное осеннее солнце, невидное за стальными облаками, такого же стального цвета вода, небольшой западный ветерок, ещё зелёные деревья, выделяющиеся на фоне голубых гор на том берегу – девушке казалось, что более красивую погоду для старта сложно было бы выбрать. Ей хотелось запомнить каждую минуту этого дня, чем бы он ни закончился, но всеми клетками своего тела Эмма чувствовала, что закончится он хорошо и что день будет особенным. Поднявшись наверх она увидела в толпе знакомых: герра Колсмана от наблюдательного совета фабрик Берга, поодаль старый приятель графа Теодор Кобер спорил с кем-то в военном мундире. Вдалеке стояла вереница конных экипажей королевского кортежа – Вильгельм Вюртембергский о чём-то разговаривал с бургомистром. Лейб-гвардейцы в остроконечных шлемах оттесняли напиравшую толпу любопытных.
Обернувшись на залив, Эмма увидела, как по длинным стапелям из ангара десятки людей тянули гигантскую серебристую рыбу, наполненную водородом. Где-то там в кабине граф Фердинанд фон Цеппелин внимательно смотрел, как появляются из темноты эллинга огромные горизонтальные плавники. Дюрр отвечал за контроль высоты: производил расчёты на ветер и делал последние отметки по маршруту. Хуго Эккенер, научно-технический корреспондент «Франкфуртской газеты», набрасывал вязью скорописи начало заметки. Здесь же находились механик Бауман и наблюдатель от управления Императорского флота – капитан корвета Янсен. Ещё шестеро членов экипажа расположились во второй люльке, готовили к запуску двигатели, проверяли стабильность тангажа, контролировали заднее рулевое управление. Гигантская рыба выплыла из ангара и замерла. Эмма во все глаза глядела на техническое чудо, к которому имела отношение. Её раздирало чувство сопричастности, хотелось прыгать, показывать рукой на залив и кричать – я! я тоже помогала! я работаю у графа Цеппелина! Но она не прыгала и не показывала никуда рукой, лишь сжимала внезапно вспотевшие в перчатках ладони. Вместе с сотнями других глаз Эмма смотрела на серого цвета невиданное воздухоплавающее, медленно задиравшее нос над водой: LZ 3 начал подъём.
Видимо, сменился ветер, потому что растянуло тучи, солнце очистилось от серебристой дымки, и теперь дирижабль на ясном голубом небе выделился чётким овалом, под которым было видно и рубки, и маленьких человечков внутри. «Тройка», не торопясь, уверенно поднималась всё выше: сто метров, двести, четыреста, вышла на заданную высоту. Нос и хвост выровнялись в одну горизонтальную линию, и теперь чувствовалось, как корабль реагирует на ветер: приятно вибрирует, словно парусник. Продвигались вдоль берега, облепленного людьми. Те напоминали сверху масляные мазки: синие, чёрные, коричневые, то там, то здесь светлыми пятнами мелькали дамские шляпы и зонтики. Иногда мерцали блики: то ли от вспышек фотокамер, то ли кто-то смотрел в бинокли. Двигатели приятно тарахтели, дирижабль выходил на рабочую скорость пятьдесят километров в час.