Хронология
Шрифт:
Молча кивнув, Аманда исчезает прочь; я допиваю чай и несколько бессмысленно смотрю в заплаканное окно, отвернувшись от рабочего стола. Вспоминаются чёрные, как мёртвый янтарь, глаза на запрокинутом лице, влажная полоска алых губ, чуть приоткрытых, в капельках дождя, и запах западного ветра. Ветра перемен. Мария. Её зовут Мария, и она неравнодушна ко мне, как женщина…
Звучит на редкость бредово – в самый раз для того, чтобы случиться правдой. Но от такой правды хочется куда-то сбежать. Я опять прижимаю к себе озябшие руки и дышу на них в тщетной попытке хоть чуть-чуть согреть. Бесполезно: мою фарфоровую белую кожу вряд ли когда-нибудь окрасит румянец жизни… И всё-таки в лёдных, замороженных глубинах души что-то продолжает тоненько звенеть, удерживая в памяти её имя – Мария.
– Мария, - произношу я вслух; вкус мёда и трав на губах усиливается, к ним примешиваются сладость малины и шиповникового сиропа, и лёгкая, пикантная кислинка суданской розы.
– Мария Оркилья… - вздыхаю, гашу лампу и ухожу. Аманда всё так же дубасит по клавиатуре с каким-то мрачным ожесточением; кажется, вот-вот заиграет фуга Баха ре-минор. По окнам льёт октябрьская непогодь.
– Про приказ не забудьте, - напутствую я. – Если что, можете меня найти у Окады.
Аманда кивает, закусив угол губы; на левой руке у неё уже два сломанных ногтя, хотя два часа назад все были целы. Я хочу что-то сказать – но не говорю; заворачиваюсь потуже в палантин, и, пряча лицо в меховой оторочке, исчезаю в дождливую темноту.
Чулки. Стекло. Настоящесть.
Дорога к месту обитания двух Окад и их огородика ведёт по усыпанным хвоей дорожкам мимо флигелька онкологички. Молчаливое, замкнутое в себе двухэтажное здание, прячущееся от посторонних глаз под кронами каштанов, смотрит на меня тёмными окнами как будто исподлобья. И только в крайнем помещении на первом этаже горит морозный белый свет, напоминающий о металле, стекле и неизбежности. Учёные Антинеля бьются на передовой науки, не щадя ни чужих, ни своих, ни себя… Я знаю эти цифры в столбиках и корректные формулировки в отчётах. Я вижу эти запавшие блестящие глаза, жизнь на чистом кофеине, пустоту коридоров шестого, тюремного корпуса с дверями из броневого железа, и исколотые руки. Всё покупается, всё продаётся… я просто слежу за тем, чтобы этот механизм работал без сбоев.
Останавливаюсь, ищу сигареты по карманам; октябрь высеивается на мир мелкой моросью, чтобы пустить в нас побеги цвета ржави, и цвета мха, и цвета тумана, и обрести бессмертие.
Белый свет за тройным освинцованным стеклом кажется ножом варвара, пропоровшим холст Куинджи. С пачкой Gitano в руке подхожу, не в силах сопротивляться пониманию – кто сейчас шагает в вечность познания со знаменем пионера от онкологии… А может быть не шагает, а сидит в мягком кресле у монитора и безучастно играет компоновкой энзимов, бросив на клавиатуру тонкую смуглую руку с гранатовым браслетом на запястье. Или пьёт кофе и задумчиво поедает большой круглый пончик, или разбирает поднакопившиеся за день бумаги, или порвала чулок и сейчас замазывает стрелку корректором, чтобы добежать до жилого корпуса… Могу на что угодно поспорить: доктор Оркилья носит только чулки. И презирает колготки как классового врага.
В октябре и моросени неожиданно повеяло розами. Я подхожу вплотную, встаю на цыпочки и заглядываю в окно, прижав к нему ладони в перчатках.
Очень нелепое занятие – подсматривать в окошко за собственным научным сотрудником, но преодолеть любопытство я просто не в силах. И пример кошки меня не пугает, потому что я не кошка, а директор Антинеля, а это две большие разницы, пусть и не очень заметные на сугубо молекулярном уровне.
В пустой лаборатории, затопленной под потолок этим медикаментозным светом, стоит доктор Оркилья и, пристально глядя в загадочные глубины автоклава, красит при этом ногти в кумачовый цвет, опровергая собой заявление профессора Бониты о том, что женщина-учёный, это как морская свинка – и не свинка, и не морская. Автоклав щёлкает и посвистывает, стерилизуя инструменты; на широком столе у окна в рядок выстроились железные банки с компонентами крови и пробами костного мозга. Оркилья стоит боком, и в высоком разрезе её белого платья виднеется кружевной верх тонкого чулка с узором в виде роз. Яркий стерильный свет, как ни странно, этой женщине к лицу – она покоится в нём, как в формалине, прекрасная и недостижимая, не тревожась ни о чём и чуть приоткрыв алые губы со вкусом роз…
Брр! Я встряхиваю головой, внезапно понимая, что а) стою в неаппетитной грязище, как монумент, воткнутый в раскисший газончик для его ускоренного облагораживания перед проездом вышестоящих лиц, б) дождь усилился, и мне очень мокро. Отрываюсь от окна, делая шаг назад – но запонка на манжете стукает в стекло, игриво подмигнув мне бликом отражённого света…
Оркилья резко поворачивает голову на звук, испуганно нацелив на меня кисточку для лака, и ловит взглядом в шаге от окна. Удивление на её лице постепенно сменяется узнаванием и лёгкой, смущённой улыбкой. Поставив лак и разведя пальцы в стороны, она подходит к окну и смотрит на меня, загадочная и светящаяся – знает, что я никуда не денусь. Я терпеливо мокну, ожидая, пока досохнет её лак. Минута, и Мария неловко поворачивает шпеньки на раме, и теперь между нами только осень и молчание.
– Это, безусловно, совершенно не касается руководителя онкологички, но всё-таки, позвольте полюбопытствовать… - осторожно произносит Оркилья, опустив вниз уголок губ. Когда она открыла окно, её радостное сияние померкло и спряталось внутри, как будто чего-то испугалось, оставшись только в мягком южном говоре.
– Я иду на ужин к Окадам, Хироко меня пригласил, - я убираю за ухо прядь волос и смотрю куда-то вдоль, на одинокий, безразличный ко всему фонарь на углу. Над ним полощут ветер сумрачные, суровые тени сосен. Холодно и непонятно. Пачка сигарет в правой руке скомкана до состояния махорочной трухи и обёрточной бумажки.
– Я бы тоже хотела пригласить вас на ужин, Норд… - Мария смотрит с грустью, и её глаза снова два кусочка чёрного янтаря. Я молчу, ничего ей не отвечая.
– Извините. Вырвалось. Просто устала сильно… - Оркилья, чуть поёжившись, обхватывает себя за плечи. – Что же, желаю приятно провести время… Спасибо, что заглянули.
– Я… а почему вы вообще до сих пор здесь? За вашими сотрудниками надо что-то доделывать, или вы сами не укладываетесь в рабочее время? – я вздёргиваю голову и смотрю ей в лицо. – Или, как Баркли, поставили тут раскладушку, и пришли навеки поселиться?.. Всё ради науки, так?
– Просто мне нравится вечером… в тишине. Можно думать о чём угодно… и проверять свои задумки, - она говорит, почти не размыкая губ, и меж нами снова тройное просвинцованное стекло, хотя окно до сих пор открыто. – Вы ведь тоже не спите ночами, господин директор Антинеля…
– Да. Да. Какой-то… странный разговор, - я снимаю перчатку и тру переносицу. Ощущение ледяных пальцев на лбу немного приводит меня в чувство. – Мария, прошу вас понять: здесь, в Антинеле, свой маленький, идеально сбалансированный мирок. Те, кто приходят сюда… кто-то сразу понимает, что сложившийся порядок вещей единственен и неизменен, кому-то приходится рассказывать… или даже доказывать это на печальных примерах… Здесь нет революций в укладе жизни и взаимоотношениях, хотя полным-полно в науке. Оставьте все как есть, Мария…
– Оставить… - она оборвала саму себя, прикусив губу. Раздумчиво покачала головой и, высунув руку из окна, коснулась моей щеки кончиками пальцев. Медленно провела сверху вниз, стирая прозрачные дождинки – её рука соскользнула на моё плечо и осталась лежать там усталой птицей.
– Я не могу вас оставить, Норд. Это выше моих сил. Да, вы можете меня завтра же казнить за нарушение субординации и сжечь в крематории… Но ведь его жар не согреет вам рук так, как это могу сделать я.
Молчу. Смотрю, как крошатся стены и обваливается обыденность. Хочется хохотать и кричать «Туда ей и дорога». Рассудок взял декретный отпуск и вернётся очень не скоро. Мария это чует; с отчаянной смелостью она сразу двумя руками вцепляется в мой воротник, притягивает к себе и головокружительно целует через подоконник. Ощущение лепестков роз на лице… мне нечем дышать и не надо, после такого не страшно и умереть ещё раз.