Хрущевцы
Шрифт:
Во время одной из моих встреч с Хрущевым в июне 1954 года он якобы в принципиальном и теоретическом плане принялся развивать мысль о большом значении "коллегиального руководства", о большом ущербе, который наносится делу, когда это руководство заменяется культом одного лица, он привел мне также отдельные цитаты из Маркса и Ленина, чтобы дать мне понять, что сказанное им основывалось на "марксистско-ленинской почве".
О Сталине он ничего плохого не сказал, а все батареи обратил против Берия, обвинив его в действительных и вымышленных преступлениях. В самом деле, на этом первоначальном этапе ревизионистского наступления Хрущева Берия являлся подходящим козырем для продвижения тайных планов. Как я писал и выше, Хрущев изобразил Берия виновником многих зол, Берия
Мы удивлялись многим из этих неожиданных действий и изменений, однако рано еще было угадать истинные размеры осуществлявшегося заговора. Тем не менее еще тогда мы не могли не уловить противоречивый характер в действиях и мыслях этого "нового руководителя", бравшего в свои руки бразды правления в Советском Союзе. Тот же Хрущев, который теперь выступал "последователем коллегиального руководства", за несколько дней до этого, на встрече, которую мы имели с ним, говоря нам о роли первого секретаря партии и премьер-министра, выступал пламенным сторонником "роли личности", "крепкой руки".
После смерти Сталина создалось впечатление, будто эти "принципиальные" деятели установили коллегиальное руководство. Они трубили об этом, чтобы доказать, будто "Сталин нарушил принцип коллегиальности", будто он "извратил эту важную норму ленинского руководства", будто при нем "партийное и государственное руководство превратилось из коллегиального в личное руководство". Это была вопиющая ложь, и хрущевцы распространяли ее для подготовки почвы. Если принцип коллегиальности и был нарушен, то вину за это надо искать не в правильных мыслях Сталина о различных проблемах, а в мошенничестве других и в произвольных решениях, которые они сами принимали, извращая линию в различных подведомственных им секторах. Как же можно было контролировать подобные действия этих окружавших Сталина антипартийных элементов, если они сами распространяли идею о том, что Цэ-Ка знает все?! Этим они пытались убедить партию и народ в том, что "Сталину известно все, что делается", и "он все одобряет". Иными словами, именем Сталина и посредством своих аппаратчиков они зажимали критику и пытались превратить Большевистскую партию в мертвую партию, в организм, лишенный воли и энергии, который прозябал бы, одобряя все бюрократические решения, махинации и извращения.
В период кампании за установление тик называемого коллегиального руководства Хрущев пытался ухищренно жонглировать, поднимая оглушительный шум о борьбе против культа личности. Исчезли портреты Хрущева со страниц газет, исчезли заголовки с крупными буквами, полные похвал в его адрес, но была пущена в ход другая, избитая тактика: все газеты заполняли его публичные выступления и речи, сообщения о его встречах с иностранными послами, о его ежедневном участии в приемах, устраивавшихся дипломатами, о его встречах с делегациями коммунистических партий, с американскими журналистами, дельцами и сенаторами и с западными миллионерами-друзьями Хрущева. Эта тактика должна была быть противопоставлена методу "замкнутой работы Сталина", методу "его сектантской работы", который, по словам хрущевцев, серьезно мешал открытию Советского Союза по отношению ко внешнему миру.
Эта хрущевская пропаганда должна была показать советскому народу, что он теперь приобрел "истинного вождя-ленинца, который все знает, все решает правильно, выделяется исключительной, живостью, дает заслуженный отпор любому", и бурная деятельность которого "помогает исправить в Советском Союзе все, преодолеть преступления прошлого и двигаться вперед".
Я находился в Москве по случаю какого-то совещания партий всех социалистических стран. Кажется, это было в январе 1956 года, на совещании по вопросам экономического развития стран-членов СЭВ. Это было время, когда Хрущев и хрущевцы усиливали свою вражескую деятельность. Мы с Хрущевым, и Ворошиловым были на даче под Москвой, где должны были обедать все мы, представители братских партий. Остальные еще не пришли. Никогда до этого советские руководители открыто не говорили мне плохо о Сталине, и я, со своей стороны, продолжал по-прежнему с любовью и глубоким уважением отзываться о великом Сталине. По-видимому, эти мои слова плохо звучали в ушах Хрущева. В ожидании остальных товарищей Хрущев и Ворошилов сказали мне:
– Не выйти ли нам в парк подышать свежим воздухом?
Мы вышли и прошли по дорожкам парка. Хрущев говорит Климу Ворошилову:
– Ну, расскажи-ка Энверу об ошибках Сталина.
Я навострил уши, хотя давно подозревал их в злопыхательстве. И Ворошилов заговорил о том, что "Сталин допускал ошибки в партийной линии, был груб и до того жесток, что с ним нельзя было спорить".
– Он, - продолжал Ворошилов, - потворствовал даже преступлениям, за которые и несет ответственность. Ошибки допускал он и в области развития народного хозяйства, поэтому эпитет "зодчий социалистического строительства" ему не подходит. К другим партиям Сталин относился неправильно ...
Ворошилов вдоволь наговорил на Сталина.
Кое-что я понял, а кое-чего нет, ибо я, как писал и выше, не хорошо знал русский язык, но тем не менее суть беседы и цель обоих я хорошо понял и был возмущен услышанным. Хрущев шел впереди и палкой касался посеянных в парке капуст. (Хрущев даже в парках сеял овощи, выдавая себя за большого знатока земледелия.)
Когда Ворошилов закончил свою болтовню и клеветнические измышления, я спросил его:
– Как это возможно, чтобы Сталин допускал такие ошибки?
Побагровевший Хрущев обернулся и ответил мне:
– Возможно, возможно, товарищ Энвер, Сталин такие ошибки допускал.
– Но ведь вы все это замечали еще при жизни Сталина. Как это вы не помогли ему избежать этих ошибок, которые, как вы утверждаете, он допускал?
– спросил я Хрущева.
– Вопрос-то, товарищ Энвер, естественный, но видишь эту капусту? Сталин рубил голову с такой легкостью, с какой садовник может срубить эту капусту, - и Хрущев палкой тронул капусту.
– Все ясно!
– сказал я Хрущеву и больше не вымолвил ни слова.
Мы вернулись на дачу. Остальные товарищи уже приехали. Я кипел негодованием. В тот вечер они собирались преподнести нам улыбки, как и обещания "более быстрого" и "более стремительного" развития социализма, обещания "большей помощи" и "более широкого" и "всестороннего" сотрудничества. Это было время, когда готовили пресловутый XX съезд, время, когда Хрущев рвался к власти. Он создавал облик руководителя-мужика, "народного" руководителя, который открывал двери тюрем, открывал ворота концентрационных лагерей, который не только не боялся реакционеров и осужденных и заключенных врагов Советского Союза, но, выпуская их на волю, хотел показать этим, что среди них были и "несправедливо" наказанные.
Известно, что за троцкисты, что за заговорщики, что за контрреволюционеры были Зиновьев и Каменев, Рыков и Пятаков, что за предатели были Тухачевский и другие генералы-агенты Интеллидженс сервиса или немцев. А для Хрущева и Микояна все они были хорошими людьми, и несколько позже, в феврале 1956 года, они должны были быть объявлены невинными жертвами "сталинского террора". Эта волна поднималась постепенно, тщательно подготавливалось общественное мнение.
"Новые" руководители, которые были теми же старыми руководителями, за исключением Сталина, выдавали себя за либералов, чтобы сказать народу: "Дыши свободно, ты на воле, пользуешься настоящей демократией, ибо тиран и тирания исчезли. Теперь все идет по ленинскому пути, создается обилие, рынки будут завалены товарами и нам некуда будет девать продукцию".