Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.
Шрифт:
Объявили перерыв на обед. Хрущев отказался там присутствовать. Его не задерживали, и он уехал домой{2311}. Уже без него обсуждали другие вопросы. Кого рекомендовать пленуму ЦК новым первым секретарем, а кого — главой правительства? Назывались три кандидатуры: Косыгина, Подгорного и Брежнева. Председателем Совета министров решили рекомендовать Косыгина. Это было обусловлено еще раньше. Именно аргумент, что он может занять этот пост, окончательно склонил его к участию в намечавшемся перевороте{2312}. Подгорный, которого предложил Брежнев, сам отказался от поста первого секретаря, мотивируя тем, что есть люди моложе. И прямо указал на Брежнева{2313}. «Возражений, конечно не было, — свидетельствовал Шелест, — но надо было видеть, как Брежнев просиял». Тут же он внес предложение учредить должность второго секретаря ЦК и избрать на эту должность Подгорного. Все согласились{2314}. А кто сделает доклад на пленуме? Брежнев отказался:
— Мне будет как-то неудобно, раз вы выдвигаете мою кандидатуру на пост «первого»…
Категорически отказался и Подгорный. Тогда поручили Суслову{2315}. Не Полянскому или Шелепину, которые работали над текстом, а именно Суслову. Как своего рода месть за проявленную ранее трусость, полагают одни{2316}. Из-за того, что Брежнев уже тогда опасался молодых — Полянского и Шелепина, считают другие{2317}.
Обсуждалась и судьба Хрущева. Микояна попросили передать ему приглашение на пленум и сообщить, что ему будет установлена пенсия в 500 рублей, что за ним сохранится пожизненно дача в Петрово-Дальнем и особняк на Ленинских горах с охраной и обслуживающим персоналом. Может быть он останется еще членом Президиума Верховного Совета. Микоян, правда, предлагал учредить для него должность консультанта Президиума ЦК, но с ним не согласились{2318}.
Пока утрясали все эти детали, не раз звонил Семичастный:
— Леонид Ильич, вы дозаседаетесь до того, что к вам пойдут делегации членов ЦК для поддержки вас или для защиты Хрущева. Еле отбиваюсь от звонков…
— Успокой всех… В 6 часов — пленум{2319}.
Но сам Брежнев не был до конца спокоен. Позвонив Егорычеву, сказал ему:
— Мы тут посоветовались и думаем, что прения открывать не следует. Хрущев заявление подал. Что же мы его будем добивать? Лучше потом, на очередных пленумах, обстоятельно обсудим эти вопросы…
— Ну, хорошо, — ответил глава столичной парторганизации, — пусть будет так. Однако, если потребуется, я к выступлению готов.
Егорычев воспринял это известие как проявление «человечности новых руководителей»{2320}. Иначе отнесся к этому Шелест: «Открыть обсуждение доклада, значит, дать слово и Хрущеву — ведь о нем идет речь. А что он может сказать, тем более в адрес Брежнева, да и других, это небезопасно»{2321}.
Пленум ЦК КПСС открылся в 6 часов вечера. Сделал это по поручению Президиума ЦК Подгорный. Суслов сказал, что ему поручено изложить единодушное мнение членов и кандидатов в члены Президиума ЦК, а также секретарей ЦК, и стал зачитывать доклад «О ненормальном положении, сложившемся в Президиуме ЦК в связи с неправильными действиями Хрущева». Никакого глубокого анализа положения дел в партии и обществе там не было. А о конкретной программе действий вообще речь не шла. Зато много говорилось о некоторых лицах, близко стоявших к Хрущеву и якобы плохо на него влиявших. Особенно досталось Аджубею за его зарубежные поездки.
— Позор! — раздавалось то и дело в зале.
— Исключить его из партии, отдать под суд! — кричали самые рьяные из обиженных и подхалимов.
Рассказывая о последнем заседании Президиума ЦК, Суслов сообщил, что Хрущев поначалу отрицал критику в свой адрес, «подавал неправильные реплики».
— Однако напор со стороны многих членов Президиума был настолько силен, что товарищ Хрущев вынужден был перейти к обороне, а потом прекратил сопротивление, признав правильность критики в свой адрес.
Заканчивая чтение двухчасового доклада, Суслов сказал:
— Товарищ Хрущев признал, что состояние его здоровья не позволяет ему исполнять возложенные на него обязанности, и потому просит освободить его с занимаемых им постов.
И тут же зачитал подписанное Хрущевым заявление на имя пленума, оговорившись особо, что Никита Сергеевич попросил разрешения не выступать на пленуме. Сам Хрущев все это время сидел в президиуме, на крайнем стуле. Обхватил голову руками и ни разу не поднял ее, не взглянул в зал.
— Нужно ли открывать прения? — спросил Брежнев.
— Нет! — отвечали ему из зала.
— Тогда проголосуем постановление, подтверждающее решение Президиума.
А так как многим хотелось крови, и они к этому подготовились, припомнив и изложив на бумаге свои обиды, некоторые из них остались не совсем довольными. Семичастный, например, потом сказал Шелепину и Брежневу, что был возмущен. А позже объяснял этот их шаг тем, что сделан он был не без умысла. Кто знает, куда приведет промывание Хрущевских костей? Не затронет ли и их самих? «Я думаю, эти старики продумали все и, боясь за свои… кости, все сделали, чтобы не открывать прения… Не объяснили толком». К схожему выводу пришел и Егорычев: «Во время прений под горячую руку могло быть высказано много такого, что потом связало бы ему руки. А у Леонида Ильича в голове, очевидно, уже тогда были другие планы».
Итак, отставка Хрущева с постов первого секретаря ЦК, председателя Совета министров и члена Президиума ЦК официально оформлена. Правда, куда-то пропала рекомендация учредить должность второго секретаря ЦК. «Для нас, — вспоминал позже Шелест, — осталось загадкой, на каком этапе и кто перерешил наше общее мнение, принятое за два-три часа перед пленумом»{2322}.
После голосования Хрущев встал и направился в заднюю комнату{2323}. Брежнев же не без пафоса подвел итог:
— Вот Никита Сергеевич развенчал культ Сталина после его смерти, мы же развенчиваем культ Хрущева при его жизни{2324}.
Да, причины для торжества у него и его товарищей по «делу» были. Какой успех: никакой крови, все решено голосованием, причем единодушным!
Так завершился этот номенклатурный переворот. Правда, многие активные участники тех событий категорически не приемлют само это слово — «переворот». О каком перевороте может идти речь, если войска продолжали оставаться в казармах и даже Кремль в решающий момент был открыт для свободного посещения? У нас нет оснований не верить категорическим утверждениям на этот счет тогдашнего председателя КГБ СССР В.Е. Семичастного. И все же весьма и весьма сомнительно, чтобы столичный гарнизон, а тем более кремлевская охрана находились в обычном положении, а не в состоянии повышенной боевой готовности. К тому же сам Семичастный признает, что «по Кремлю расставил, где нужно, своих людей». Не нравится некоторым из них и термин «заговор». Оказывается, это была тщательная, с некоторыми элементами конспиративности работа по сформированию антихрущевского большинства среди почти трех сотен членов и кандидатов в члены ЦК. Другие же так и говорят: да, был заговор.