Хрустальный грот. Полые холмы
Шрифт:
Впрочем, когда мы вошли в его комнату, Амброзий не работал. Большой мраморный стол итальянской работы был завален свитками, картами и письменными принадлежностями, а сам граф Британский сидел в большом кресле за столом, немного отодвинувшись, подперев кулаком подбородок и глядя на огонь в жаровне, которая наполняла комнату теплом и слабым ароматом яблоневого дерева.
Он не поднял головы, когда Кадал заговорил со стражем, который пропустил меня, бряцнув оружием.
— Мальчик, мой господин, — произнес Кадал совсем иным тоном, чем говорил со мной.
— Спасибо, можешь идти спать, Кадал.
— Благодарю, господин.
Слуга вышел. Лишь только когда кожаный полог опустился на место у него за спиной, Амброзий повернул голову.
— Садись.
Я повиновался.
— Вижу, тебе нашли во что одеться. Тебя накормили?
— Да, благодарю, господин.
— Теперь тебе достаточно тепло? Пододвинь табурет поближе к огню, если хочешь.
Амброзий выпрямился в кресле и откинулся на спинку, положив руки на резные подлокотники в виде львиных голов. Между нами на столе стояла лампа, яркий ровный свет которой совершенно изгладил из моей памяти какое бы то ни было сходство между Амброзием и явившимся мне в видении незнакомцем.
Сейчас, оглядываясь назад через столько лет, мне трудно вспомнить, каким показался мне Амброзий в тот первый день. В то время ему было немногим более тридцати, но в мои двенадцать лет этот возраст, разумеется, казался мне весьма почтенным. Думаю, он и вправду выглядел старше своих лет: естественное следствие той жизни, какую он вел, и тяжкого бремени ответственности, какое легло на его плечи, когда он был ненамного старше меня.
Глаза Амброзия — когда он того желал — прятались среди морщин, а между бровей залегли две глубокие складки, свидетельствовавшие о решительности и, вероятно, вспыльчивом нраве; рот обычно был сжат в плотную линию, и улыбка на этих устах была нечастым гостем. Густые, темные, как и волосы, брови обычно хмурились и нередко грозно затеняли глаза. От левого уха и до середины скулы лицо пересекал тонкий белый шрам. Нос с высокой переносицей и горбинкой делал его похожим на римлянина, но кожа Амброзия скорее потемнела от солнца, нежели имела природный оливковый оттенок, и в его глазах или в их выражении было что-то, что говорило, что перед тобой смуглый кельт, а не римлянин. Я видел перед собой суровое лицо, лицо, которое (как я позднее узнал) могло исказиться разочарованием или гневом или отвердеть, когда он пытался обуздать свой нрав или скрыть чувства, но такое лицо внушало доверие. Амброзий был не из тех, кого легко любить, и уж конечно, не из тех, кто нравится, — его можно было или ненавидеть, или преклоняться перед ним. С ним либо сражались, либо шли за ним без оглядки. Третьего не дано; каждый, кто сталкивался с Амброзием, терял покой.
Все это мне еще только предстояло узнать. Сейчас мне вспоминается лишь немногое из того, что я думал о нем в тот вечер. Ясно помню лишь глубокие глаза, смотревшие на меня поверх светильника, и руки, лежавшие на львиных головах. Но зато я помню каждое слово, произнесенное им.
— Мирддин, сын Нинианы, — начал он, смерив меня взглядом, — дочери короля Южного Уэльса… и знаток, как мне сказали, дворцовых тайн Маридунума?
— Я… разве я говорил это? Я лишь сказал, что жил во дворце и иногда кое-что слышал.
— Мои люди переправили тебя через Узкое море только потому, что ты упомянул о тайнах, которые могут быть мне полезны. Разве не так?
— Господин, — заговорил я с некоторым отчаянием, — я не знаю, что может быть для тебя полезным. Я говорил с ними языком, который, по-видимому, был им понятен. Я думал, что они собирались убить меня. Я спасал свою жизнь.
— Понимаю. Что ж, теперь ты в безопасности. Почему ты сбежал из дому?
— Потому что после того, как скончался мой дед, мне было опасно оставаться во дворце. Моя мать собиралась постричься в монахини, а дядя Камлах уже однажды пытался убить меня, а его слуги убили моего друга.
— Твоего друга?
— Моего слугу. Его звали Сердик. Он был рабом.
— Ах да. Мне говорили об этом. Мне также сказали, что ты поджег дворец. Тебе не кажется, что это… чересчур?
— Возможно. Но кто-то должен был воздать ему честь. Он принадлежал мне.
Брови Амброзия поползли вверх.
— Ты говоришь об этом как о поводе или об обязанности?
— Господин? — обескураженно переспросил я, затем, подумав, медленно произнес: — Думаю, это было и то, и другое.
Амброзий посмотрел на свои руки. Он убрал их с подлокотников и скрестил на столе перед собой.
— Твоя мать… принцесса, — сказал он, будто эта мысль прямо следовала из нашего разговора. — Они и ей причинили вред?
— Конечно, нет!
Он поднял голову на мой возмущенный тон, и я поспешил объяснить:
— Прости, милорд, я хотел лишь сказать, что если бы они собирались причинить ей вред, то как бы я мог убежать? Нет, Камлах никогда не причинит ей вреда. Я же говорил тебе, что она уже долгие годы желала удалиться в обитель Святого Петра. Не припомню, чтобы она отказала в приюте какому-нибудь христианскому священнику, забредшему в Маридунум, и даже сам епископ, когда приезжал из Каэрлеона, всегда останавливался во дворце. Но мой дед не позволял ей уйти в монастырь. Из-за этого они часто ссорились с епископом… и еще из-за меня. Епископ хотел меня окрестить, а дед и слышать об этом не желал. Наверное, он хотел купить такой ценой согласие моей матери выйти замуж за человека, которого он подберет ей в мужья, или признание в том, кто мой отец. Но она не соглашалась и не открыла ему правду. — Я умолк, опасаясь, не слишком ли много я болтаю, но Амброзий не отводил от меня пристального взора и, казалось, внимательно слушал. — Мой дед поклялся, что она никогда не достанется церкви, — добавил я, — однако сразу после его смерти она попросила Камлаха, и тот согласился. Он и меня запер бы в монастырь; поэтому я и убежал.
Амброзий кивнул:
— Куда ты направлялся?
— Не знаю. Тогда, в лодке, Маррик правильно сказал, что мне пришлось бы пойти к кому-нибудь. Мне всего двенадцать лет, и, поскольку я не могу быть хозяином самому себе, мне нужно найти покровителя. Я не хотел, чтобы им стал Вортигерн или Вортимер, но я не знал, куда еще мне податься.
— Итак, ты убедил Маррика и Анно сохранить тебе жизнь и привезти тебя ко мне?
— Не совсем, — честно признался я. — Поначалу, не зная, куда они направлялись, я просто сказал первое, что пришло мне на ум, чтобы спасти себе жизнь. Я отдал себя в руки бога, который привел меня на их тропу, а потом и на корабль. Поэтому я убедил их перевезти меня через море.
— Ко мне?
Я кивнул. Огонь в жаровне мигнул, и вокруг затанцевали тени. Тень пробежала по щеке Амброзия, и показалось, что он улыбнулся.
— Почему же ты не обождал, пока они не сделают это? Зачем было прыгать с корабля? Зачем рисковать замерзнуть насмерть посреди поля?
— Да ведь я боялся, что в конце концов они не захотят привезти меня к тебе. Я подумал, что они могут догадаться, как… насколько малый интерес я для тебя представляю.
— Поэтому ты рискнул сойти на берег зимней ночью, в чужой стране, а бог бросил тебя прямо к моим ногам. Сдается мне, ты и твой бог — вместе довольно могущественное сочетание. Похоже, у меня нет выбора.
— Мой господин?..
— Возможно, ты прав и можно сыскать способ, каким ты сможешь послужить мне. — Он снова посмотрел на стол, взял перо и повертел в пальцах, как бы изучая его. — Но ответь мне сперва, почему тебя назвали Мирддином? Ты говорил, что твоя мать так и не сказала, кто был твой отец? Даже не намекнула? Может быть, она назвала тебя его именем?
— Нет, господин. Имя Мирддин здесь ни при чем. Это один из древних богов — его святилище как раз перед воротами обители Святого Петра. Он был богом горы, расположенной неподалеку, и, как говорят, — других мест за пределами Южного Уэльса. Но у меня есть и другое имя. — Тут я заколебался. — Я никому прежде не говорил об этом, но я уверен, что это имя моего отца.