Хрустальный грот. Полые холмы

Стюарт Мэри

Двери святилища были затворены. Мы, посвященные низшей ступени, ждали часа, когда нас допустят, в преддверии храма под колоннадой.

Это довольно тесное помещение с низким сводом освещали два факела, которые держали в руках статуи у входа в святилище. Над дверным проемом виднелась выступающая из стены древняя каменная маска льва, стертая и разъеденная временем. Два каменных факельщика под ней, такие же обветшалые, потрескавшиеся, с отбитыми носами и членами, хранили вид древний и благородный. Несмотря на факелы, в преддверии храма было промозгло, к тому же чадно. Я чувствовал, как холод пронизывает мое тело; он взбирался по ногам от каменного пола и закрадывался под длинную рубаху из белой шерсти, надетую на голое тело. Но едва по моей коже пробежала первая дрожь, дверь святилища распахнулись, и в то же мгновение все кругом исполнилось света, красок и огня.

Даже теперь, по прошествии стольких лет и зная все то, что довелось мне узнать за долгую жизнь, я не в силах нарушить данную мною клятву хранить молчание и тайну. И, насколько мне известно, ни один человек не преступил ее. Говорят, что то, чему научили тебя в юности, уже никогда не сотрется полностью из памяти. Что до меня, я знаю, что мне так и не удалось избавиться от зачаровывающей власти надо мной того тайного бога, что привел меня в Малую Британию и бросил прямо к ногам моего отца. Наложенная ли на дух мой узда, о которой я уже писал, или вмешательство самого божества, но мои воспоминания о его мистериях расплываются, словно я видел их во сне. А возможно, они и есть сон, но сон, не вызванный тем единственным обрядом, а многими ритуалами, начиная от видения на полуночном поле до церемонии той ночи, которая стала последней.

Кое-что я помню. Вдоль лестницы вниз — снова каменные факельщики. Длинные скамьи по обе стороны центрального прохода, где расположились мужи в ярких одеждах, обращенные к нам красочные маски и пристальные взгляды из-под них. Шорох шагов в дальнем конце залы, огромная апсида с аркой, открывающейся во внутреннюю пещеру, где под усеянным звездами сводом ясно виден каменный барельеф Митры, убивающего быка. Некая сила уберегла его от зубил сокрушителей богов, потому что резьба выступала из камня, и целая и невредимая фигура бога дарила уверенность и надежду. Да, это он — юноша стоячего камня, юноша в шапке, преклонивший колени на спине упавшего быка и, отвернув в печали и сострадании лицо, вонзающий меч в горло животного. Каменные алтари у подножья ступеней апсиды, по одному с каждой стороны. Подле правого алтаря посвященный под маской Льва, в длинных одеждах и с жезлом в руке. Подле левого — Гелиодромос, Гонец Солнца. И наверху лестницы, в центре апсиды — Отец, распахнувший навстречу нам объятья.

В моей маске Ворона были узкие отверстия для глаз, так что я мог смотреть только прямо перед собой. Повернуть голову я тоже не мог: не пристало водить птичьим клювом во время мистерий, так что мне оставалось только стоять, прислушиваясь к голосам, спрашивая себя, сколько друзей собралось здесь и скольких людей я знал. Я был уверен лишь в Гонце, что спокойно и недвижимо высился возле алтаря, и в одном из Львов, но тот человек мог скрываться под любой из львиных масок посвященного четвертой ступени: один стоял у самой арки, другие же наблюдали с наскоро сбитых скамей.

Таково обрамление церемонии, и это все, что согласна отдать мне память; еще мне вспоминается лишь конец мистерии. Отправлявший службу Лев никак не походил на Утера. Он был ниже ростом и кряжистее телом и, видимо, старше годами, а его удар был всего лишь ритуальным шлепком, без мучительной боли, которую всегда удавалось каким-то образом привнести в ритуал Утеру. Но Гонец не был Амброзием. Когда он подал мне символический дар вина и хлеба, на мизинце его левой руки я увидел перстень — золотой обод, обнимающий красную яшму с вырезанным в ней драконом. Когда же он поднес чашу к моим губам и вниз по его руке соскользнули складки алого одеяния, я заметил знакомый белый шрам на смуглой плоти и, подняв взгляд, встретился с голубыми глазами под маской, в которых мелькнула искра веселья и переросла в смех, когда я от удивления вздрогнул и расплескал вино. Видимо, с тех пор, как я в последний раз принимал участие в мистериях, Утер поднялся на две ступени. А поскольку другого Гонца в храме не было, то Амброзий мог быть лишь в одном месте…

Я отвернулся от Гонца, чтобы преклонить колени перед Отцом. Руки, принявшие мои ладони для произнесения клятвы, были старческие, и когда я поднял голову, из-под маски на меня взглянули глаза незнакомца.

Спустя восемь дней состоялась всенародная церемония благодарения, на которую явились Амброзий и все его военачальники. Был здесь также и Утер, «потому что, — заметил мой отец, когда мы остались наедине, — как ты однажды узнаешь, все боги, рожденные светом, — братья. И если в этой земле Митра, дарующий нам победу, ходит в обличье Христа, что ж, мы станем поклоняться Христу».

Больше мы об этом не говорили.

* * *

Капитуляция Йорка ознаменовала окончание первого этапа Амброзиевой кампании. После Йорка мы двинулись на Лондон, но уже короткими, неспешными переходами, не встречая сопротивления, если не считать нескольких мелких стычек. Теперь королю предстоял кажущийся непомерным труд: восстановить и объединить разоренную страну. В каждом городе, в каждом форте он оставлял гарнизон из обученных солдат под началом доверенного капитана, отряжал собственных механиков и саперов, чтобы те собирали людей на подновление и восстановление дорог, городов и крепостей. Повсюду нас встречали разруха и запустенье: некогда прекрасные здания, ныне обрушившиеся и обветшавшие; дороги, заросшие сорной травой; выжженные селенья, чьи напуганные жители скрылись в пещерах и лесах; разрушенные и оскверненные святыни и храмы. Словно невежество и беззаконная жадность саксонских орд наложили на всю страну гибельное заклятье. Все, что несло свет — искусства и песни, ученость и отправление обрядов, ритуальные собрания, праздники Пасхи или Дня всех святых или середины зимы, даже наука любить свою землю и ремесло, — все исчезло под черными тучами, колесницами северных богов войны и грома. А призвал их сюда Вортигерн, британский король. Это все, что сохранила о нем людская память. Забылось то, что Вортигерн добрый десяток лет был умелым и храбрым королем и еще несколько зим — вполне сносным, пока не обнаружил, что утратил власть над духом войны, которого сам впустил в свои земли. Молва помнила лишь о том, что он взошел на трон, пролив кровь, совершив предательство, убив своего родича, и этого родича молва звала истинным королем. Вот почему британцы стекались к Амброзию из всех пределов, благословляя его именем своих всевозможных богов и с радостью приветствуя его как короля, первого «короля всей Британии», как символ сияющего и доселе небывалого единства.

Историю Амброзиевой коронации и его первых деяний на троне всебританского короля уже поведали другие; рассказы о тех днях сохранили хроники и манускрипты, и потому мне лишь остается сказать, что те первые два года я провел подле него, но весной моего двадцатилетия его покинул. Мне опостылели заседания советов и путешествия в хвосте военных колонн, велеречивые обсуждения, во время которых Амброзий пытался вновь внедрить давно забытые законы, мне опостылели бесконечные встречи со старейшинами и епископами, ради единственной капли меда способных дни и ночи напролет неотвязно гудеть словно пчелы. Я пресытился возведением стен и строительством чертежей — это была единственная служба, какую я смог ему сослужить за все эти долгие месяцы, что я провел в его армии. Я понял, что настал час, когда я должен оставить его, бежать из-под груза повседневных забот, в которые был погружен он сам. Бог не станет говорить с тем, у кого нет времени слушать, разум должен стремиться к тому, что способно его напитать; я понял, что службу свою я смогу теперь сослужить лишь в тишине среди родных холмов. Поэтому весной, когда мы прибыли в Винчестер, я послал с гонцом весточку для Кадала, а затем разыскал Амброзия, чтобы сообщить ему о своем отъезде.

Он слушал рассеянно; в то время его угнетали заботы, а годы, которые до того невесомо ложились ему на плечи, теперь будто пригнули его к земле. Я часто замечал с тех пор, что такое обычно случается с теми, кто поставил себе уделом стремиться к далекому мерцанию высокого маяка; когда вершина горы достигнута, некуда дальше взбираться и осталось лишь подкладывать дрова в костер, поддерживая его горение, вот тогда они садятся рядом с огнем и стареют. Вместо бурленья в крови их согревает теперь огонь маяка. То же случилось и с Амброзием. Король, сидевший в огромном кресле в Винчестере и слушавший меня, был уже не тот молодой военачальник, который смотрел на меня поверх расстеленных на столе карт в Малой Британии, даже не Гонец Митры, скакавший ко мне по заиндевелому полю.

— Я не могу удерживать тебя, — сказал он. — Ты не мой капитан, ты всего лишь мой сын. Ты волен идти, куда пожелаешь.

— Я служу тебе. Ты это знаешь. А мне известно, как я могу сослужить тебе наилучшую службу. Вчера ты говорил, что собираешься послать отряд в Каэрлеон. Кто поедет?

Он посмотрел в записи. Год назад он вспомнил бы, не сверяясь со списком.

— Приск, Валенс. Возможно, Сидоний. Они отправляются через два дня.

— Значит, я поеду с ними.

Он впился в меня пронизывающим взглядом, и внезапно я увидел перед собой прежнего Амброзия.