Хрустальный лес
Шрифт:
В бетонный столб был вбит рельс, а к рельсу подвешен вагонный буфер и чугунная колотушка на цепи, для того, чтобы бить тревогу в случае пожара.
Привалившись к столбу, стояли двое мальчишек в стёганках нараспашку, в клетчатых кепках, надвинутых до глаз. Мальчишки были очень похожи друг на друга: только один старше, лет одиннадцати, другой, как Мишка, — второклассник. Тонкошеие, с птичьими носиками, они и головы наклоняли как-то по-птичьи. Оба уставились на Илюшку, весело бежавшего рядом с Рыбчиком.
— Эй, Рыба, плыви сюда! — крикнул старший.
Мишка с готовностью подбежал, и Илюшка следом за ним.
— Это ещё что за масёня? — спросил старший.
Илюшка никогда не слышал такого слова и не знал, как отнестись к нему. На всякий случай он улыбнулся, и стало видно, что во рту у него не хватает трёх зубов.
— Беззубый талала.
— Кушал кашу малала, — ехидно пропел младший.
Илюшка обиделся, заморгал и отвернулся. Мишке уже стыдно было, что он связался с таким масёней, как Илюшка.
— Это агрономшин внук…
— Ну и катай его на саночках… Агрономша конфетку даст.
Рыбчик закусил губу.
Лохова-старшего тоже звали Мишкой, может, поэтому он не называл Рыбчика по имени, только Рыбой.
— Ну что, Рыба, принёс?
Мишка вынул из кармана пачку сигарет «Орбита», видимо купленную на ту самую сдачу, которой интересовалась тётя Даша.
Старший Лохов хлопнул Илюшку по плечу:
— Закурим, масёня?
— Не надо ему, — сказал Мишка. — А то ещё унюхает агрономша, папке наябедничает.
Насколько понравился Илюшке с первого взгляда Мишка, настолько возненавидел он Лохова-старшего: его глубоко посаженные жёлтые глазки, птичий носик, презрительную манеру оттопыривать губу.
Докурив сигарету, Лохов-старший затушил окурок о столб и вдруг положил его Илюшке на голову.
— Дом горит — хозяин спит, — завёл он противным, подзуживающим голосом.
Илюшка мотнул головой — окурок слетел. Но тут Лохов-младший, который, как тень, повторял все действия старшего, воткнул свой окурок за меховой околыш Илюшкиной шапки.
— Дом горит — хозяин спит…
Илюшка мотал головой изо всех сил — окурок не слетал. Мальчишки хохотали, глядя на него, и самое обидное — Мишка тоже!
Илюшка снял шапку, выбросил окурок и снова надел. Лохов-старший выразительно глянул на Мишку. У того забегали глаза.
— Дом горит… — пробормотал он скороговоркой.
Илюшка всхлипнул и, почти ничего не видя, бросился с кулаками на Лохова-старшего.
— Масёня-то! — с удивлением сказал Лохов и легонько толкнул Илюшку в грудь.
Илюшка отлетел и ударился о столб. Придя в себя, он увидел, что мальчишки уходят и Мишка с ними. Илюшка взял санки и поплёлся домой. Идти в котлован ему расхотелось.
Илюшкино поле
Снег таял неудержимо; через несколько дней вода почти вся стекла, впиталась в землю, и от беспредельного разлива в степи остались только небольшие, блестящие на солнце блюдца. Но и они исчезали: солнце грело жарко, да ещё с юго-запада, из пустыни Каракум, подул сухой знойный ветер.
Появились первые степные цветы с зеленовато-белыми лепестками и тонким запахом. Цветы были такие нежные, такие пушистые, что всё время хотелось держать их в ладонях, как цыплят.
Тоня приходила из школы и с ужасом рассказывала, что мальчишки таскают в ранцах оживших ужей и ящериц. Ужи выскальзывают из ранцев, шлёпаются под парты и ползают там. Болат даже степную гадюку где-то изловил и принёс завязанную в банке. Вот визгу-то было, но тут в класс заглянула учительница биологии и обрадовалась: «Давай её сюда, заспиртуем, своя гадюка будет».
Раиса Фёдоровна взволновалась и даже хотела идти в школу, чтобы поговорить с учительницей:
— Этак всех ребят змеи перекусают, а им шуточки!
Но Тоня расплакалась и сказала, что больше ничего не будет рассказывать, если мама пойдёт в школу. У неё уже было много друзей, и она не хотела, чтобы её считали ябедой.
Илюшка скучал. Его ровесники ходили в детсад, а Илюшку отдавать не было смысла: осенью уже в школу. Рыбчик при встрече отворачивался.
— Никак не желает дружить с вашим, — жаловалась тётя Даша Раисе Фёдоровне, встретив её в магазине. — Я уж его и ремнём стращала — не водись с этими Лоховыми, играй с Илюшкой. Как бык упрямый!
Бабушку Ксеню Илюшка теперь видел редко: у неё была посевная. Она уезжала чуть свет, возвращалась домой поздно вечером. От неё пахло пылью и солнцем. Умывшись, она садилась за стол.
Раиса Фёдоровна наливала в тарелку супу и выговаривала:
— Не бережёте вы себя. Разве можно так, по восемнадцать часов в сутки…
— Весенний день год кормит, Раечка, — слабо защищалась бабушка. Она вяло хлебала суп, потом с трудом вставала из-за стола и, держась за поясницу, шла к кровати.
— Хоть ты с ней поговори! — обращалась Раиса Фёдоровна к мужу.
Виктор Михеевич нерешительно подходил к кровати:
— Мама…
— Да-да, Витя! — Веки у неё уже слипались.
«Пашем — сеем, пашем — сеем», — озабоченно тикали часы «Софронычи».
В полях стоял гул моторов, могучие «кировцы», тракторы-громадины, тащили за собой сразу по семь сеялок. Нужно было бросить зерно в землю, покуда каракумский суховей не успел выпить из неё влагу.