Художник и его окружение
Шрифт:
Во время войны папе сильно досталось. Его даже расстреливали. Сначала он попал в окружение возле Киева. В плену их выстроили, приказали евреям сделать шаг вперед… Папа хотел шагнуть, но человек рядом взял его за рукав и удержал. Папа даже лица его не видел.
Потом он из лагеря вышел, кто-то за него поручился. Его направили на подпольную работу. По паспорту он был Николай Васильевич Свистун. Работал парикмахером в райцентре. Ему приносили сведения, и он их передавал по назначению. К нему приходил бриться немец. И говорит папе во время бритья: – Вот, Николай, есть сведения, что ты на партизан работаешь. И что ты – еврей… Папа усики отпустил, на еврея не был похож. Есть фотография того времени. И, наконец, на него прямо донесли. Папу забрали, пытали. Я будто видела эту комнату, где его били. Папа отказывался, но это бы не помогло. Но тут в управу, где его держали, пришла баптистка, папа у них жил. Всегда ходила чисто одетая, в белой одежде.
После войны папа работал парикмахером на площади Калинина, там их было человек шесть. Я часто к нему забегала после школы, у них было весело. Шутки, смех. Помню, как он стоит и правит бритву о ремень.
Мама после войны работала референтом у министра культуры Аитвина. Он ее очень ценил, и всегда просил точно стенографировать. Иногда даже условный знак подавал. Особенно, когда премии распределяли, звания, награды. Чтобы не переиначили. Потом Аитвина сменил Бабийчук. Просил маму остаться, но она не захотела. Ушла и долго работала билетером в филармонии. Папа приходил с работы после семи вечера, бросался обнимать маму, они ужинали и отправлялись гулять. Под ручку. Их во дворе так и называли всю жизнь – молодожены. Папа вел альбомы для мамы – писал, рисовал. А в свой выходной обязательно делал обход книжных магазинов. Покупал книги по искусству, у нас была целая библиотека.
Бабушку я много писала, А мамин – один большой портрет, Я уже в институте занималась. Поехали куда-то отдыхать. Мама говорит: – Нарисуй меня, а то я скоро постарею.
Она была в сарафане, Я писала один сеанс, но долго. Рука так и осталась незаконченной,,
Баламут и царевич
Стояла ровная волшебная погода осени. Каждый день шли неторопливые торжественные перемены. Привычный пейзаж лета раскрывался веером, обнаруживая удивительное богатство цвета. Золотисто-желтого. Пьяно-багряного. Ржавого, похожего на засохшую кровь. Наконец, цвета мертвых, собранных в кучи, листьев, назначенных к сожжению. Вслед за утренним туманом приходил неожиданно яркий день, чтобы смениться тихим лампадным светом ранних сумерек. Пейзаж не терпел весеннего легкомыслия и веселья. Настроения лета. И само лето ушло.
Как недавно это было. Но будоражащий ветерок – вкрадчивый предвестник социальных перемен ощущался с каждым днем все сильнее. Поутихла беззаботная тусовка молодых людей, любителей поразвлечься. Гуще замелькали тусклые безрадостные лица страждущих. Больше стало каких-то деловых. Просачивались румыны с дешевой косметикой, кроссовками и полиэтиленовыми сумками. Беспокойные персонажи шныряли по ночам в поисках горячительных напитков, трезвонили в двери, мешали спать законопослушным гражданам, наивно рассчитывающим перебыть трудные времена в глубинах собственного жилья. Отчаянно болтался на бельевой веревке сохнущий американский флаг, подаренный передовой учительнице во время путешествия по Миссисипи (в общем, где-то там) и залитый тропическим повидлом из лопнувшего а багаже пакета. Даже сладкое не всегда к месту… Потом во двор заезжало такси, из желтого дома с бешеной скоростью сносили чемоданы, выводили под руки древнего старика или древнюю старуху, будто погребенных в этих стенах, а теперь объявившихся заново.
И вся компания: детей, стариков, озабоченных мужчин и женщин застывала на миг, прощаясь с прошлым, и, салютуя ему, хлопала дверцами нетерпеливых машин. Быстрее, быстрее…
Двор привыкал. Из глубин неслась без начала и конца заунывная мелодия, и сладкий голос пел про любовь. Не зная слов, можно было догадаться. Два года в славянской семье счастливо жил Мухамед. Однажды он забрел во двор, был обласкан, и выглядывал теперь из окна в черной фирменной маечке с узкими шлейками на богатырских плечах. И для наших женщин эти маечки были впору, может, даже более всего. По крайней мере, шли они нарасхват. Иностранцами, кстати, теперь никого было не удивить, летом больше попадалась молодежь, но теперь встречались и постарше. Местные красавицы приводили кавалеров, посидеть. Сговаривались на вечер. Мелькали украдкой денежные знаки с иностранными париками. Были и наши, но реже, эти вид имели новый, недавний, в дело шли и те, и другие, хоть к чужим, пусть даже затертым, уважения было много больше. Теперь экономисты вещали, казалось, из всех щелей, по радио и вживую, отвечали на вопросы, глядели прямо и честно, что называется, выкладывали товар. Это было их время. И, действительно, на слух получалось хорошо, осталось немного потерпеть, и с накопленным капиталом броситься в рынок. Слова были пока новые, непривычные, зато грели душу. Скоро все сбудется.
Девица
При рассказе о жизни Веры Самсоновны этих подробностей не избежать, хотя волновали они ее мало. Но реальность – не клуб по интересам и распространяется на всех сразу, даже уехавших на такси. Просто из одной реальности в другую. Только и всего…
А во дворе пока собирались, отходили в сторонку, что-то обсуждая, пили кофе, трясли над кофейными чашками бутылкой, стряхивая с горлышка последние капли. И не обращали внимание на малозаметный особнячок, выше по улице, отгороженный от двора трехметровой каменной стенкой, по верху которой (мало того) тянулась волнистая проволочная сеть. Как значилось на фасаде (с улицы), особнячок представлял собой Главное управление по ценам, был строг и не имел ничего общего с разгулявшимся рядом Вавилоном. В уютном домике всю ночь молочно разливался свет, серебрились верхушки елей, дикий виноград плелся по проволоке, шевелился под сквознячком из подворотни. В причудливом колыхании зеленого занавеса впечатлительной Вере увиделись странные узоры и сплетения, мускулистая рука с указующим перстом и причудливой татуировкой, загадочные письмена. При знании древнехалдейского (Вера такого не знала) можно было прочесть: Мене. Перес. Упарсин. Ты взвешен и найден слишком легким… Кому такое понравится? Неудивительно, что среди нынешней толкучки знамение не было отмечено. Где тут понять даже с толмачем? Знаки судьбы ненавязчивы…
Именно в эти дни Лиля Александровна, вернувшись из прогулки по магазинам, объявила: – Ты знаешь, Верочка. По-моему, Николай вернулся…
Это известие вызвало у Веры, легко откликавшейся на чужие несчастья, праздничные эмоции, сродни воодушевлению.
Николай был ей приятен. Вера умела находить в людях нечто необычное и малообъяснимое для окружающих (то есть нас), людей с трезвым взглядом на жизнь. С трезвым вообще, а не с утра или от случая к случаю.
Николай вырос на этой улице двумя домами выше и за крикливый, переменчивый нрав и дерзкое поведение приобрел прозвище Баламут. Худое большеносое лицо с чуть вытаращенными водянистыми глазами и свешенным на лоб чубчиком не знало покоя. Детские годы Баламут провел во дворе, а позже и вовсе вселился в Верин дом, добившись главной цели жизни – любви красавицы Наташи, живущей на третьем этаже, с другого подъезда. Вход с улицы, наискосок от окон Вериной квартиры. Длинноногая, пышноволосая Наташа чем-то была похожа на Баламута, хоть отличалась более спокойным нравом и даже мечтательностью. Но перца в ней хватало. Во дворе молодые люди считались удивительно подходящей парой. Но то было сначала и давно. Любовь оказалась роковой…
– Ой, – откликнулась Вера. – Надеюсь, его больше не посадят. Представляю, как Наташа рада.
– Что-то я радости не заметила. – Сказала Лиля Александровна, снимая плащ. – Они ругались сейчас на улице. Николай пьяный. Ты его еще не видела? Он изменился сильно. Когда в прошлый раз вышел, такой чистенький, аккуратный…
– Наташа за ним смотрела.
– А сейчас, Верочка, видно, что из тюрьмы. Я слышала, она ему говорит. Пока эти украшения не сведешь, я тебя в постель не пущу. С орлами и змеями я спать не буду.
– Татуировки бывают красивые. – Вера устраивалась работать в коридоре, возле входной двери. Мама ходила по кухне, за стеной. Чистый холст на подрамнике стоял перед Верой. Она испытывала легкое возбуждение. Так было всегда. Сейчас она разрушит, вторгнется в это манящее белое пространство. Будто то, что ей еще только предстояло раскрыть, уже таилось под белым покрывалом и нетерпеливо дожидалось освобождения. Эскиз лежал рядом. Сверкающее белизной тело с заломленными над головой руками, женщина лежала свободно, раскинувшись, и совсем не ощущала своей наготы. В ногах располагалась золотистая, чуть сгорбленная фигура, написанная условно, без деталей, похоже, что мужская, хоть признаки только угадывались, пожалуй, в бородке и черном, глядящим с печалью и мольбой маслянистом глазе. Руки были у груди. Мужчина будто играл (а может, и вправду играл) на каком-то музыкальном инструменте. На каком именно, Вера еще не решила. И вообще, многое оставалось неопределенным, хоть и сказано было уже много. Поэзия состоит из слов, знакомых столетиями, но звучат они всякий раз заново и лично, так что не спутаешь…