Художник и его окружение
Шрифт:
– Да, – призналась мама, – муж со мной много советовался. И вот сейчас, когда такое происходит с нашим мальчиком. Где найти чувство меры? Как не перейти черту?
– Да, важно не перейти… – Подтвердил Управляющий. Хороший работник – он умел делать несколько дел сразу. Сейчас он изучал список контактов Царевича. Против фамилии Баламута значилось – судимость. Факт немаловажный, говорил сам за себя.
– Вот, кажется, хорошие ребята. – Развивала мысль мама. – А знаем ли мы, что они читают? Иностранные языки? Тут даже национальность имеет значение…
– Имеет? –
– Представьте себе. Мы с мужем не то, что не антисемиты. Евреи – наши лучшие друзья. Талантливые, остроумные люди. Но ведь политика. Молодежь должна воспитываться в своей среде. Если умный, добрый, честный юноша, в будущем крупный ученый. И среда… Интересно было бы знать…
– Я думаю, это можно. – Подкинул Управляющий. – Приблизительно, конечно. – В списке перед ним было десять фамилий. Против каждой была указана национальность. – Допустим, так. Три украинца. Трое русских. И четыре еврея.
– Вот, видите. Четыре. А должно быть сколько?
– Не больше полутора.
– Допустим, даже два. Вы согласны?
– Согласен. – Подтвердил Управляющий и перенес птичку от Баламута к Дизелю. Тот был первым в списке.
– Но я категорически против таких примитивных расчетов. Украинцы, русские, евреи – все мы граждане одной страны. Мы с мужем так и живем. Вы – близкий человек, сами видите.
Француженка
Потому так хочется, чтобы дети не подвели. Чтобы были лучше…
Управляющий еще поразмыслил и вернул птичку Баламуту…
Через несколько дней на улице к Баламуту подошла блондинка с тортом в руке. На хорошеньком личике блуждала кривая усмешка. Блондинка пошла прямо на Баламута, упала на него, прижалась грудью. Не очень соображая, Баламут положил руку на худую, крепенькую спину. По-дружески – так он потом объяснял. Именно этот момент зафиксировали свидетели, пара пенсионеров, стоящих у овощного рундука. На ногу Баламута упала картонка с тортом. Вжимаясь в Баламута всем телом, блондинка наугад поддела картонку босоножкой. Торт треснул. И тут блондинка закричала…
– Представляешь, Жека, – жаловался Баламут Хаймовичу. – Я что? Должен был вырываться? Наташка, как узнала, озверела. Откуда? Я ту суку первый раз видел. А она торт незавязанным держала, сама же и отпустила. Я так следователю и говорю.
– А что следователь? – Хаймович сидел с закрытыми глазами. Так ему думалось лучше. Хаймович был видным интеллектуалом еврейского подполья.
– Не хотите признавать хулиганство, пойдете за попытку изнасилования. Свидетели так и показывают. Берите хулиганство, пока предлагаю. Зачем им? Нужно держаться своего круга. Как это? А легавых набежало, как на демонстрации. Может, Царевича привлечь?
– Своего круга? – Повторил Хаймович. – Не нужно никакого Царевича. Передай, как сможешь, чтобы близко к нему не подходили. А то точно изнасилование пришьют. – Для Хаймовича, как для аббата Фариа из романа Александра Дюма, ситуация была понятна. Сейчас он думал, как хорошо, что он – Хаймович, техник по бытовым автоматам и бывший студент заочник полиграфического института собрался на выезд из этой бандитской страны. Сказано круто и даже несправедливо (глядя из нынешнего консенсуса), но у каждого времени свой счет. Баламут сопел рядом и Хаймовичу было немного стыдно, что несчастья товарища странным образом успокаивают и утешают его…
За несколько дней весь двор узнал об истинной причине задержания Баламута. Ближе к вечеру по дороге с пляжа во двор зашел Царевич. Он уселся за знакомый стол и выложил рядом пакет с мокрыми плавками. Вокруг не было ни души. Ни собак, ни кошек, даже птицы затихли. Двор вымер. Царевич недоуменно разглядывал знакомый пейзаж. Потом из-за Марфушиной двери вырвался молодой, крепкий петух, дернул через двор с воинственным клекотом, добрался до стола, заважничал и, уже не торопясь, медленно ступая на проволочных ногах, взялся разгуливать неподалеку. Царевич носком итальянской кросовки выбрал камешек и подкинул петуху. Петух замер, навел на Царевича настороженный глаз. Ждал подвоха. Но тут выскочила Марфуша, сгребла петуха и умчалась, только дверь хлопнула.
Стало как-то совсем непривычно. И непонятно. Удивленный Царевич проводил Марфушу взглядом, встал и подошел к желтому дому. Нужное окно было невысоко и открыто.
– Дизель. – Прокричал Царевич.
Занавеска на окне разошлась, словно крика этого ждали, и изнутри возникла женская голова. Белея лицом, мама Дизеля улыбалась так широко и страдальчески, будто уголки рта приходилось удерживать пальцами. Непривычно как-то. Обычно при виде Царевича милое лицо разгоралось ярче театральной люстры. Уже несколько раз Царевич обедал у Дизеля, готовился ответный визит. К тому же мама Дизеля была учительницей и мечтала познакомиться с той, другой мамой, чтобы, как педагог с педагогом, обсудить трудные вопросы воспитания подрастающего поколения. Недавно всем коллективом прорабатывали доклад на последнем Пленуме. Казалось бы, все ясно, только работай, но ведь именно снизу можно что-то подсказать. Мама Дизеля как раз и могла… еще вчера…
Но сегодня Дизель срочно выехал к дяде. На каникулы. До самого конца лета.
– А где дядя? – Пока мама шевелением синих губ пыталась объяснить причину внезапного исчезновения сына, Царевича посетила идея. – Если недалеко, могу подъехать на неделю. Батя машину даст. Неохота дома сидеть.
Мама зашептала неслышное. Можно зеркальце к губам поднести…
– Говогите ггомче. – Прокричал снизу Царевич. – Я не слышу.
Окончательно теряя живой цвет лица, мама Дизеля переползла животом через подоконник, будто сзади ее держали за ноги. Свесившись со второго этажа, она буквально дотянулась губами до уха Царевича.
– Не знаю. – Задышала голова совсем рядом. – Может, еще и не к дяде. Никто не знает. Но он тебе напишет, когда приедет… Письмо… Обещаю. – С этими словами голова поползла вверх и, послав Царевичу умоляющий взгляд, скрылась за занавеской.
– Хогошо. – Сказал Царевич. Пожал плечами. Оглянулся. Никого. И черные квадраты со стен вместо окон. Царевич ощутил, двор ждет его ухода. Отсчитывает минуты. Не оглядываясь, Царевич побрел к выходу.
На следующий день дворник, кряхтя, вывернул из земли стол, разбил и сжег его в углу двора. Был яркий день, пламя казалось зловещим. Никто ничего не спросил, не подошел.