Художники в зеркале медицины
Шрифт:
Вполне можно допустить, что с самого начала Винсент был мальчиком, замещавшим мертворожденного ребенка, и это неизбежно привело к аналогичным проблемам в его жизни. С самого раннего детства он должен был безнадежно соревноваться с идеальным образом своего предшественника по имени Винсент и постоянно подавлять в себе мысли по поводу мертвого брата. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он стал очень трудным и интровертивным ребенком. Позже его свояченица Иоханна Ван Гог-Бонгер вспоминала: «В детстве он был трудным, назойливым и капризным ребенком, и странно сопротивлялся своему воспитанию, только с возрастом он стал более сговорчив во всем с родителями. Когда впервые в Зюндерт приехала бабушка Ван Гога, проживавшая в Бреда, то она увидела внезапные проявления капризов маленького Винсента, и так как она имела опыт воспитания двенадцати детей, она взяла энергичной хваткой маленького озорника за руку, дала пощечину и указала на дверь. После этого его мать так разболелась, что в течение всего дня не разговаривала со своей свекровью, и только молодому отцу удалось ее успокоить. Вечером он запряг небольшой экипаж и повез обеих дам на полевой луг, где они чудесным образом примирились во время заката».
Это описание очень метко иллюстрирует страх и болезненную заботливость матери Винсента, как отметил в своей характеристике Умберто Нагера, потому что она испытывала преувеличенную любовь к своему ребенку и ею владел неопределенный страх новой утраты.
В семье тесные отношения у него сложились с братом Тео. Они любили гулять и изучать красоту и особенности Брабантских окрестностей. Подобный опыт познания природы утешал и радовал Винсента уже в раннем детстве, и она, природа, казалось, компенсировала ему недостаток человеческого участия, которого он недополучал со стороны родителей. Позже, оглядываясь назад, он говорил: «Моя юность была холодной, мрачной и бесплодной». Почти в семилетием возрасте, когда Ван Гог пошел в деревенскую школу, он занялся изучением трех иностранных языков: немецкого, английского и французского, которыми овладел так же хорошо, как и своим родным языком — голландским. Его одноклассница описывала Винсента как добросердечного, приветливого и сострадательного человека, и эту характеристику разделяло большое количество современников. С другой стороны, тогдашняя служанка семьи Ван Гогов оценивала Винсента как маленького и особенного мальчика, у которого были «чудовищно своеобразные манеры», и по этой причине родители часто его наказывали. Эти различные описания его характера дают нам возможность заключить, что среди чужих у Винсента был другой тип поведения, а дома, внутри семьи его отношения с родителями оставались напряженными. Такие противоречивые высказывания современников могут означать, что его своеобразие заключалось в том, что он лучше понимал выходцев из простых крестьянских и рабочих семей, чем людей благородного происхождения. И это обстоятельство с психоаналитической точки зрения истолковывается как «следствие злополучного положения вещей, сложившегося в детстве, и в результате этого проявление чувства подчиненного положения». В окружении простых людей он вел себя естественно и непринужденно, в то время как в обществе образованных и высокопоставленных людей у него возникало чувство страха. Оно, это общество, не соответствовало его ожиданиям или вообще перечеркивало их.
РАЗЛУКА С РОДИТЕЛЯМИ
В октябре 1864 года отец Теодор отправил своего старшего сына в протестантский интернат, находившийся в тридцати километрах от Зюндерта. Расставание с семьей и разлука с близким для Винсента окружением в родной деревне, оставило в душе еще не достигшего двенадцатилетнего возраста мальчика неизгладимый след. Он просто-напросто не мог понять: зачем его насильно разлучают с семьей. Позже он получил по этому поводу только одно объяснение, — ему больше не хотели оказывать теплого расположения в семье. С точки зрения Нагеры, это стало первой травмой, которая была вызвана замещением его умершего брата и привела его ко второй; а именно отторжению любви родителей, как «наказание за то, что он не соответствует идеалу умершего Винсента».
О том, что творилось у него внутри, когда его отправили в интернат, свидетельствует его письмо брату Тео, написанное двенадцатью годами позже: «Это был осенний день, и я стоял на крыльце школы господина Провильса и смотрел на экипаж, в котором уезжали домой мать и отец. Эта желтая кибитка была видна на фоне длинной улицы, мокрой от дождя и окаймленной с двух сторон тонкими деревьями, и катилась словно по лугу. Серое небо возвышалось над всем этим и отражалось в лужах». Маттиас Арнольд в своей замечательной биографии по этому поводу указывал, что эта сцена расставания, особенно момент, когда желтая кибитка увозила от него по мокрой улице отца и мать, оставила в его сознании неизгладимое впечатление. Он вспоминал, что в связи с этим позже появился постоянно повторяющийся символ, — это была «первая и, может быть, поэтому самая выразительная картина расставания: карета, которую он рисовал в Арле, маленькая кибитка около кипарисов в Сент-Реми, экипаж на мокрой от дождя улице Овера. Сияние пейзажа после прошедшего дождя проявлялось как необходимая фиксация символа разлуки и нового начинания».
В сентябре 1866 года для Винсента закончился общеобразовательный период, и он был отослан в среднюю школу Тилбурга, учебный план которой даже по сегодняшним меркам представляется более чем требовательным. Особую роль среди других предметов — ботаники, зоологии, истории и упоминавшихся уже трех иностранных языков — сыграл в его становлении как художника предмет «импровизированного рисунка». Причем последний не только интегрировался в учебный план (4 часа в неделю), но и имел подавляющее значение в педагогике искусства Константина К. Гусмана. Упражнения по искусству рисования воспринимались Винсентом как что-то связанное с матерью, которая сама в юности создала ряд акварельных изображений и рисунков в бидермейерско-романтическом стиле, и он с самых первых своих систематических занятий принял в качестве образца этого живописца, который был не только художником, но и педагогом-писателем с социально-критическим мировоззрением. Поэтому кажется удивительным тот факт, что он не окончил среднюю школу и уже после полуторалетнего обучения, а именно в марте 1868 года, покинул ее и вернулся на родину.
Спустя двадцать лет после смерти Винсента его сестра Элизабет вспоминала о возвращении домой ее брата: «Он был очень большой и высокий, имел скверную привычку сутулиться и держать голову набок; коротко подстриженные рыжеватые волосы затеняли лицо — и это уже не было лицом мальчика. Лоб слегка хмурился, и на этом далеко выступающем лбу от глубоких размышлений сдвигались брови, и они скрывали маленькие, глубокосидящие глаза, которые временами были голубыми или зелеными, что создавало особое впечатление. Однако этот неотесанный и скверный внешний вид, его своеобразная странность выражали в нем несомненную внутреннюю глубину. Братьям и сестрам он уже стал чужим, и он сам воспринимал их как чужаков. Он еще не стал взрослым, но в нем жил уже гений, которого он сам пока не осознавал… он знал все места, где растут цветы… Всех птиц он знал по названиям и знал, где они гнездятся; он так их понимал, что мог приблизиться к гнезду влюбленной пары полевых жаворонков или увидеть их близко в момент низкого полета над полем ржи, при этом не ломая находящиеся вокруг стебли злаков. Тысячи голосов разговаривали с ним в природе, и он внимательно прислушивался к ним всей своей душой; но больше, чем прислушивается, он пока был не в состоянии».
ОКОЛЬНЫМИ ПУТЯМИ К СВОЕМУ ПРИЗВАНИЮ
Во время своего пятнадцатимесячного пребывания в доме отца Винсент постоянно размышлял о том, какую профессию он должен выбрать, и так как его состоятельный дядя Сент успешно занимался торговлей произведениями искусства, он, следуя его примеру, решил обучиться профессии торговца. В июле 1869 года он поступил учеником в филиал торгово-художественной лавки «Гупиль», расположенный в Гааге. К сожалению, о его пребывании в этом городе нам известно немногое. Позже он об этом времени писал: «Два года из трех, проведенных здесь, были почти полностью безрадостными и только последний был намного милее».
Профессионально, кажется, он не испытывал особых трудностей. Из большинства писем, адресованных брату Тео, ясно, что он, уделяя большое внимание истории искусства, приобрел довольно быстро знания в этом предмете. Летом 1872 года Тео посетил своего брата в Гааге, они в течение целой недели были вместе, и их тесная связь увенчалась торжественной клятвой никогда друг другу не обижать и всегда друг за друга заступаться, которая ни разу ими не нарушалась на протяжении всей жизни.
В марте 1873 года Винсент узнал о том, что должен переехать на новое место работы в Лондонский филиал художественно-торговой лавки «Гупиль», и это опечалило его.
В Лондоне Винсент попытался установить контакты со своими сверстниками, но вскоре ему стало ясно, что сердечные отношения с ними не возможны и он, отгородившись от всех, остался наедине со своими мыслями. И хотя в его письмах сообщалось, что он удовлетворен своим положением, все равно чувствовалось, что он испытывает страстное желание уехать на родину, потому что спокойные слова не могли скрыть его одиночества, причиной которого была отчужденность. Некоторым утешением стала для него дружба с хозяйкой комнаты Урсулой Луайе и ее 19-летней дочерью Евгенией. Небольшое владение Луайе находилось в Лондоне в районе Брикстона, и его обитателями были вдова и строгая молодая девушка. Винсент, проводя время за совместными ужинами с обеими женщинами, в конце концов влюбился в Евгению. Разумеется, он долгое время сохранял это в тайне и впервые об этом поведал своей сестре Анне, подчеркивая, что речь идет о его чувстве как о чистом проявлении любви к сестре. Евгения была обручена, и он опасался, что подобным сообщением о своей любви приведет к негодованию семью священника.
К счастью, Евгения — властолюбивая и жестокая женщина — вышла замуж за того, с кем была обручена и кого Винсент охарактеризовал как «добродушного юношу». Этот факт ничего не изменил в его жизни и принес только первое разочарование в любви. Возможно, что эта трагическая история стала решающим фактором, определившим его дальнейший жизненный путь, который позже, по выражению Арнольда, указала ему судьба. Возможно, этот опыт отвергнутой любви он пронес в своем сердце через всю оставшуюся жизнь. Вероятно, он испытывал даже чувство собственной вины, потому что недостаточно боролся за любовь. Таким образом, в отказе от любви к Евгении вновь проявилась травма, связанная с рождением первого брата.